Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Прежде всего в память пришли участившиеся визиты сочинителя. Оба они шушукались чрезвычайно конспиративно, и, как Петр Горбидоныч ни прислушивался, так и не уловил ничего. Кроме того, найдена была беспричинная, казалось бы, надпись на первой странице дневника, который Чикилев извлек из манюкинского стола тотчас по несчастии. «В случае смерти завещаю дневник этот благодетелю Фирсову Ф. Ф., с тем, однако, чтоб взял на себя труд и расходы похоронить меня приличным для человека образом». (Тут же был приписан адрес Фирсова и поставлена подпись: кривые буквы разбредались во все стороны, как стадо, утерявшее пастуха.)

Восстанавливать истину в темном и глухом деле этом лень было даже и Чикилеву: слишком ничтожно было в глазах у всех бумажное наследие Манюкина. Нелишне помянуть, что последнее время у Сергея Аммоныча всегда имелись деньги на квартирные, пищевые и налоговые расходы, причем Фирсов играл в этом щепетильном деле какую-то активную роль. Из маловнятных побуждений совести Фирсов впоследствии собственными руками уничтожил манюкинский дневничок, — факт первостепенной важности. В повести его, появившейся два с половиной месяца спустя, не приведено было даже отрывков из помянутого дневничка, а прибавлено лишь в конце пустячной главы, что «смердящее тление этого последнего барина на русской земле не прибавляло славы новому солнцу, восходившему над страной». Это мало вязалось с профессиональной падкостью сочинителя на всякие человеческие документы, но, как ни пинкертонил тут Петр Горбидоныч, тайна эта сохранила до конца свою мрачную девственность.

Беда произошла на рассвете, дня через два после того, как Фирсов застал музыканствующего Чикилева. Девочка выздоравливала, и Чикилев преспокойно спал на своей половине. Вернее, именно сон-то его и не был спокоен: мерещилась ему всевозможная пакость. Петр Горбидоныч проснулся незадолго до полночи, прислушался к тишине, не оглашаемой манюкинским сопением, и зажег спичку, — манюкинская койка пустовала, чему Чикилев не удивлялся: Манюкин был живой человек, правомочный передвигаться по земле как ему угодно. Вторично он проснулся уже по ту сторону полночи, раздосадованный неприличным словом, которым и во сне допекал его полуподвальный гражданин. Несказанно волнуясь, Петр Горбидоныч перешел во тьме комнатное пространство и присел на краешек манюкинской койки. Тот спал, не раздеваясь, так как одеяло свое продал задолго до того.

— Сергей Аммоныч, — затормошил его Чикилев, дрожа от холода и мрака, в котором самые обычные вещи приобретают устрашающее значение; тот проснулся не сразу, а сперва бормотал какую-то чушь, отголоски пережитого за день. — Сергей Аммоныч, — с мольбой зашептал Чикилев, — мне вот тут словно приснилось… марабу. Что такое есть марабу? Вы же человек начитанный…

— Марабу? — спросонья переспросил Манюкин, трудно усваивал звук. — Марабу?.. Французский генерал был такой… — брякнул он, снова начиная посапывать.

Чикилев сидел полуголый, недоумевающий, правой рукой придерживая свою босую, поджатую ногу.

— Сергей Аммоныч… — приступил он снова, чуть не плача. — А давно он был, генерал этот?

— А?.. генерал? — Манюкин приподнялся, протирая глаза, и тут заметил, что правая его рука как будто вышла из повиновения. «Отлежал», — решил он про себя и поморщился. — Ох, зачем вы меня разбудили!.. Про какого вы генерала?

— А вот… марабу-то!

— Хм, какой же этот генерал, Петр Горбидоныч… Это даже вовсе наоборот… Это есть птица!

— С горечью помянете издевательство свое, — скрипнул Чикилев и побежал в свой угол, где вскоре и заснул.

Как ни бился Манюкин, сон не возвращался. Он попробовал досчитать до тысячи, но внимание отвлекалось отлежанной рукой. Тогда он встал и в потемках рассвета перешел к окну. На пустырь падал робкий снег. Со вздохом непонятного сожаления Сергей Аммоныч сел к столу, облачил лампу в носок и достал тетрадку. Она заметно пополнилась за последний месяц, но чем ближе к концу, тем все неразборчивей становились буквы и, наконец, делались просто значками, понятными лишь автору их. Раскрыв на последней странице, Сергей Аммоныч сразу стал писать, не пробежав предыдущего отрывка. Поганый сетчатый свет разлиновывал предлежащую страничку.

«Как-то уж очень обширно стало мне теперь, Николаша. Ровно на утесе стою и не на чем остановиться глазу. А прыгнуть туда, ух, как боязно! Сам с собой борюсь, одолеваю и изнемогаю на последнем моем обрыве. Все мне видно отсель и понятно, а уж все ни к чему. Не благословенье и не проклятье шлю я тебе отсюда и в этот высокий час, а дружеский оклик: держись на достигнутом, велик будь не только замыслами, а и делами… (Смеху твоему над завещанием моим не обижусь. Полезен смех живому, ибо действует нежно, как александрийский стручок. Я и сам смеюсь вместе с тобою…)

«Ты Россию — а с нею весь мир! — принимая из рук моих, вопрошаешь меня безгласно о мыслях моих. Что ж, Россия есть прежде всего народ, обитающий некое гладкое географическое пространство. Не березки, не овражки, не белые барские усадебки, неоднократно воспетые стихотворцами, есть Россия! Ныне не пугаюсь, когда спиливают березку, сожигают от полноты сердца усадебку, а поэтические речки впрягают в машину на потребу живого человека. Живое не остается неизменным, Николаша, живое — феникс, живое растет и ширится, раздвигает житейскую тесноту, течет, не иссякая. Душу народную да охранит господь от зла, а ты помоги ему в этом, ибо коротки руки стали и у Вышнего. (Ангелок мой! Александрийский стручок и при полной исправности не может повредить!)

«Что ж, пора и народу выглянуть в петрово окошко. Может, и дорос, и приобрел все пороки, должные для управления любезным отечеством. Душа народа растет в безвестности и вдруг лопается, как почка, и невиданное предстает миру. Культуру нашу донеси этим прямым наследникам нашим. Великий прыжок совершает конь, из четырнадцатого века… в который? Берегись, как бы не надел осмеянный тобою богоносец жилетку с серебряной цепочкой через грудь. Устрашишься и в страхе падешь перед чудищем-богом. Кто скажет? Ведь мы и народ-то знавали лишь по лакеям, банщикам, извозчикам да нянькам. И вот видится мне иное лицо и дела иные…»

Сергей Аммоныч, вдруг ослабев, положил перо и задумался. Раздумье его походило на дремоту, а дремота на оцепенение. Лампа нагрела носок, и он вонюче дымился. Манюкин откинулся на высокую спинку кресла (— оставшегося в наследие здешним жильцам от сбежавшего за границу адвоката —) и сидел так, не думая больше ни о чем. Вдруг ему вздумалось закурить. Непослушными руками он насыпал в бумажку табаку, аккуратно заклеил папироску и потянулся за мундштучком, который лежал на краешке стола. Ему показалось, что сзади подбирается к нему Чикилев; сердце его мучительно сжалось и подпрыгнуло. Он не дотянулся до мундштучка, а с хрипом отвалился в кресло. Папироска осталась незакуренной, — страничка — недописанной. Сергея Аммоныча разбил удар.