Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Воздух-то — чуешь?.. фруктом пахнет! — сказал первый, а слова его звучали так: «Я всем доволен, и даже очень… Доволен ли ты собой?»

— Где ж молодайка-то твоя? — откликнулся Дмитрий.

— За дрождями к соседке побежала, — сообщил первый, и опять нападали его слова: «Ты уж раскидал по ветру свою силу, а моя еще цела!»

— Пойдем, нечего тут! — потому-то и ответил так сурово второй.

Всю дорогу он косился на спутника, не узнавая в нем того Леонтия, который глумился над ним в свадебную ночь. Этот был статным, скрытым, осознавшим себя мужиком, а в ночном было лишь клубление недоброго первобытного вещества. Видимо, Леонтий почувствовал вопросительную молчаливость Дмитрия и не преминул сознаться в этом.

— Я, Митрий Егорыч, в ту ночь выпимши был. И даже очень! Может, и лишнего наговорил. Вы уж забудьте: ссоры я не ищу, да и делить нам нечего.

— Я и не обвиняю тебя, — чуть с холодком ответил Дмитрий. — Всяк вправе делать всяко, насколько у него смелости хватает и… ума.

Он остановился и прислушался к легкому хрусту в густом ольховнике, бежавшем по сторонам дороги. (Они направились в сторону разъезда, но другой дорогой.)

— Это заяц, — определил Леонтий, и тотчас серый, напуганный зверек проскочил дорогу и скрылся в заросли. Они вышли к шоссе. — Тут… — сказал он вдруг и показал пальцем.

Кривулина, принятая Дмитрием за сухое деревцо, оказалась деревянным крестом. Чрезмерная волнистость ствола придавала ему видимость, будто он безустанно струится из могилы. Место это приходилось на склоне шоссейной насыпи, заросшей валерьяном. Дмитрий еще не порешился встать на колени, а его самого уже погнуло к земле, в которой истлевали солдатские кости Егора Векшина. Отвернувшись, Леонтий разглядывал что-то на шоссе, вымощенном мелким, дробненьким камешком. Солнце уже калило, но трава вкруг креста еще была влажна ночной росою.

— …вы, братец, не особенно убивайтесь! — услышал Дмитрий над самой головой. — Ведь его тут почти и нету… (— В осторожном голосе Леонтия не звучало и доли издевки. —) Видите, хоронить-то было нечего… так, пособрали кое-что! — продолжал он, глядя в нехорошее, пепельное лицо, с тоскою придвинутое к нему. — На месте этом случилось! — и он сделал движение, точно бросал горсть зерна или праха на егорову могилу.

Потом Дмитрий сидел на краю шоссе, теребя блеклолиловые цветы валерьяна, а Леонтий повествовал, как это случилось. — Сюда достигали снаряды Колчака. Немирная соха войны взрыхляла под ненависть мужиковские сердца. Пороховые погреба таились в мужицких головах в те сроки. Однажды демятинские мужики да смежные предотеченские нашли неразорвавшийся снаряд. (В те времена Векшины уже владели демятинским домом, доставшимся мачехе от бездетной тетки.) Долго и мрачно глядели мужики на стальную, оборжавевшую гадину, катали ее ногами, но стал накрапывать дождь, а уходить не хотелось с неутоленным сердцем. «Об шошу ее!» — сказал кто-то и сейчас же все хором повторили, что именно необходимо гадину эту разбить о каменную горбуху шоссе. Снаряд вытащили, раскачали всем миром и кинули, не соразмерив дальности броска.

— Федосей Кузьмич говорил, что как бы воспламеновение горы было. Он потому и уцелел, что опоила его бабка ранним квасом: в кусты убежал старик. — Леонтиев голос кипел, и курчавился в нем помимо воли привычный его смешок.

— Я ведь, собственно, не к отцу и приходил, — привставая и стряхивая с колен налипшую траву, молвил Дмитрий. — Я сейчас другое потерял… — еще строже сказал он, отходя от могилы.

— Понимаю тебя, — отозвался Леонтий. Некоторое время он шел почти с закрытыми глазами. — Этот Манюкин нищенствует, что ли?

— Растушевывается… — понятливо усмехнулся Дмитрий.

Тут он оглянулся: не было видно ни крестика, ни даже места, где распылился в вечность старый Егор. Пегая лента шоссе узилась и убегала за пригорок вместе с телеграфными столбами, вместе с тоской Дмитрия о родине, вместе с юностью его. — Расставаясь, они еще раз заглянули друг другу в глаза, эти незаправдашние братья.

— Пишет он тебе? Небось, жалко тебе отца-то ! — в упор спросил Дмитрий про Манюкина.

— Пишет, — опустил голову Леонтий. — Из любопытства пишет. В письме писал, что и смерть купил бы, кабы торговали смертью, а все интересуется. Я звал его сюда, на хлеба — не едет: совестно. Тебя со мной сравнивает, а меня с сыном. Лесенка кровей, говорит!

— …с Николашей, что ли?

— С ним.

— Он и про меня писал тебе? — чуть краснея, спросил Дмитрий.

— Писал, — сказал Леонтий строго и важно.

Не было сказано при прощаньи ни враждебных слов, ни утомительных.

— Крестик-то, если подгниет, подчини!

— Ладно, — глядя в сторону, согласился Леонтий. — У меня белильца оставались. Вот я с керосинцем и промажу.

Скоро желтая леонтиева рубаха растаяла в дымке знойного дня. Кусты поглотили и Дмитрия. Пути назад были ему отрезаны навсегда.

Дальний город притягивал к себе Митьку, как море призывает на себя оторвавшееся облачко. До поезда оставалось пять часов; Митька проходил их по Рогову. В стародавний домик, где когда-то обитали Доломановы, Митька не решился зайти. Незнакомая молодка кормила кур с крыльца. В сумерки Митька сел в поезд — безбилетный, беспаспортный.

Пассажиров было немного, в большинстве мужики. В мрачном свете казенной свечи сидели против Митьки трое мужиков, покачиваясь и дремля. Двое крайних везли среднего, молодого малого с неприятно узким лицом, в город, в сумасшедшую больницу. Парень ничем, однако, не выдавал своей болезни. Сидел он чинно и бесскандально, и лишь когда фонарный свет на остановках пробегал внутренность вагона, он волновался, и тогда можно было прочесть в его лице глубокую скорбь, делавшую его лицо нечеловеческим.

— Эк, ведь ночь, а мы с огоньком едем! — проникновенно выговаривал время от времени правый мужик. Высокий и худой, с почтенной седой бородой, он смахивал на апостола Павла, в особенности когда поворачивал голову на прямой и гордой шее. — И все винтики, винтики везде, — прибавлял он тише, со скрытым удовольствием отдаваясь этой чугунной махине, уносившей его из родных мест. — Эка сила, так и садит!

— Машина, Павел Парамоныч! — поддерживал другой, скрытый в тени, и тогда начинал шевелиться сумасшедший парень и все спрашивал про каких-то кривых детей.

Возле остановки мужик апостольского вида несколько заволновался и, заглянув в дверь, торопливо вышел из вагона. Догадавшись о контроле, Митька последовал за ним. Огни мимоезжего полустанка уже пронизывали мрак платформы, где стояли эти двое безбилетных.

— Теперча, — деловито обернулся старик, и в скользящем, случайном свете коротко проблеснули выпуклые умные глаза, — надо нам теперча слезть и в задний вагон валиться. Понял, сынок?