Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Пожалуйте к столу, Митрий Егорыч, — в упор и не громко сказал жених, чуть потягивая Дмитрия за рукав. — Благодетелям всегда рады.

В чистый, ясный этот лоб глядел оторопевший Дмитрий и не узнавал Леонтия, которого так уродливо познал в письме. Это сбивало с толку и дало возможность Леонтию вывесть гостя к столу. Посаженый отец, невзрачный старичок, почитаемый лишь за длину неопрятной бороды, враждебно потеснился, уступая Дмитрию место на почетном тулупе.

— Братца Митрия повеличайте, — четко и властно возгласил Леонтий в левый угол, откуда пялилась на пир орава незамужних девок; они запели тягучее и приятное, а Леонтий наливал полный стакан чего-то желтого, густого, пахучего. — Пейте, братец, поздравьте нас со счастьем. Сам и гнал! На двенадцать бутылок два фунта муки, десять фунтов сахару и полфунта дрождей. Прошу, опробуйте мой вкус! — и Дмитрию послышался скрытый смешок в легком шорохе придвинутого стакана.

— Женишься? — вместо поздравления растерянно спросил Дмитрий, покорно опустошая стакан. — Чего ж, в самую страду!

— Невтерпеж стало, братец. — проникновенно, точно сладостную тайну, сообщил Леонтий и тут же налил второй стакан. — Ишь, веселье какое!.. Поколенья три, думается мне, изомрут, братец… прежде чем по-должному веселиться научатся. Каб вот этот плясун не плясал, в петлю б ему лезть: дом у него с женой и скотиной сгорел… нищета танцует. Гуляй, гуляй! — закричал он развязному мужичонке, свадебному дружке, прибаутками и ужимками потешавшему гостей.

Дмитрий его уже не видел. Полупьяный, он обводил глазами ряды гостей, отыскивая отца, но нигде не сидел Егор Векшин, ни пьяный, ни трезвый, — никакой.

— Пейте, братец, еще! Соприкоснитесь духом. От сердца вас угощаю, чтоб вы меня узнали. Ах, там горько кричат! — Леонтий обернулся поцеловать невесту, но прежде хозяйственно привернул фитиль закоптившей лампы. Он держал себя круто и разумно, ни в чем не роняя жениховских достоинств. — Пейте, братец… это чудо-роскошь-произведение! Пейте, — повторял он, прислушиваясь к дружке, который, получив указания, рассыпался перед гостями о каких-то скрытых доблестях Дмитрия.

— Ты далеко пойдешь, Леонтий! — пьяно забормотал Дмитрий, и тотчас все сватья придвинулись послушать разговор братьев.

— С божьей помощью, Митрий Егорыч, — неуступчиво вторил Леонтий, дрожащими ресницами прикрывая смеющиеся глаза. — Мы за угодничков поколе держимся. А придет срок, так мы и без угодничков… не пришел тот срок. Допивайте, братец! — оба они замолчали, как бы копя силы для предстоящего поединка.

От самогона, выпитого на голодный желудок, Дмитрий сразу захмелел; свадебное это торжество стало для него поминками по милому. Зубы его стиснулись, и, как ни старался Леонтий, невозможно было влить туда и полчашки нового хмеля. Неуверенной рукой гладил Дмитрий щеки, вспоминая Пчхова: «повелит отец бачки беспутные снять»… И вот не оставалось в нем сомнений, что через минуту, если не отвести в сторону скопившейся силы, случится дряннейшее из всего, что можно ждать от выпившего сверх меры человека.

Как раз высокий сановитый мужик вышел на средину избы, и зрители расступились, освобождая место.

— С чего изба-то как будто потеснела у вас? — хвастливо спросил он, приглаживая волосы, и без того лежавшие ловкой, глянцевитой скобкой.

Тогда все засмеялись, подбодряя знаменитого плясуна, а гармонисты пробежали по ладам, пробуя исправность ладов и пальцев.

— С кем на пару пойдем? — засмеялся плясун и ждал, подбоченясь, как в престольный праздник на рукопашное единоборство.

Дмитрий задыхался, точно его кидали с горы; все в нем напрягалось, как пружина, завернутая до отказа: теперь она его вышвыривала из-за стола. Он не видел ничего, кроме пустого места на лавке и давешнего бальзамина на окне, за которым плещет лихая гроза.

— Давай, давай… — прохрипел он и, покачнувшись, схватил какую-то сватью за рябое толстое лицо: та дико оттолкнула Дмитрия. — Давай, свадьба… Пусти! — гаркнул он Леонтию, когда тот попытался удержать его за столом. И вот уже стоял один на один со статным плясуном, ловя неверным ухом судорожные приступы гармоний.

Никогда в жизни не плясал он. Детство рушилось и родина, и Дмитрий яростно топтал развалившееся их очарованье. Нелепо вскидывая руки, смеша и устрашая зрителей, он плясал диковинный, кощунственный танец. Великая тоска двигала его ногами, и тут он воистину сроднился с душою пляшущего мужика. Прыгали и хохотали половицы, а одна, близ печи, то и дело всхлипывала, взвизгивала: «Митя… Митя!»

— Эдак он у вас и избу завалит! — с осуждением сказал с полатей тот самый раскорякий мальчонок в огромных сапогах, которого Дмитрий остановил на улице. Свесив с полатей ноги, он пристально и строго наблюдал ход торжества, и нос его был теперь облачен парой шуточных, из проволоки выгнутых очков. Дмитрий медленно поднял на него смутный взор: детская шутка прозвучала ему и как окрик, и как злостное издевательство.

Больше он не помнил ничего, — как упал кому-то на колени, как заступил его место рослый соперник и стал показывать великолепное искусство своих могучих ног. Посаженный в угол, головой к старозаветному комоду, Дмитрий уже не видел ничего. Когда он очнулся, в окнах стоял мрак, а лампа покачивалась и коптила. Усиленное бряцание посуды возвещало о начале чаепития. Давешний плясун, грозя ошпарить, протискивался с самоваром сквозь толпу. Тогда к Дмитрию подошел Леонтий.

— Выйдем, братец, потолковать! — Он пристально всматривался в красные глаза подгулявшего своего гостя.

— Ведь жених ты, — осудят… — безмерно стыдясь происшедшего, с мутным обессилевшим сознанием откликнулся Дмитрий. (— Непрочен самогонный хмель.)

— Меня?.. Не посмеют! Ну, мы проветриться пойдем, — бросил он сердитой старушоночке, в которой Дмитрий так и не признал мачехи своей.

Поредевшие зрители покорно расступались перед ними. На печке играл только один гармонист; от другого торчали лишь сапоги носками вверх. Гармонь его стояла рядом и как бы отдыхала, лениво раскинувшись пестрыми мехами.

— Безлюдье-то, хоть вешайся! — Сказав так, Леонтий ловко перекинулся через изгородь прогона и ждал, пока перелезет Дмитрий.

— Ты извини, Леонтий, что я давеча этак разошелся… — с неловкостью начал Дмитрий.

— Извиняю, братец, — прервал Леонтий и тут же деловито прибавил: — Сорок ваших получили мы, благодарим… и даже очень.

Туман рассеивался, и ночь становилась прекрасна. Темные толпы кочевых облаков ночевали в демятинском небе. Где-то в поле двойным отрывным криком перепиливал дергач тишину. Дремал всякий листок на березе, ближней к овину, и лишь в полусне шевелился иной, бормоча о дневных поветерьях. Влажная, величавая немота ночи волновала, как чужая тайна.