Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

«Вы не подумайте, что насмешка. Я вас, братец-барин, почитаю и в разуме постоянно ношу. И еще описываем, что чувства наши не угасают и угаснуть не могут, а промежду прочим все больше разгораются. Прошу, чтобы ответили, как вы поняли мое предложение, что я предложил насчет енота. То я вам настолько был бы рад, даже не могу представить… Отец деньгами очень доволен: вы и на тыщу столько радости не купите, сколько мы на пятерку наберем. Будешь писать, то марку наклей, а то ты, видно, без марки привык опущать. Остаюсь ваш уважаемый Леонтий, неумерший Векшин».

Рука митькина, смявшая письмо, дрожала. Липкие вычурные слова письма мучительно тиранили его воображение. Да, теперь он вспомнил этого неумершего Леонтия, безглагольного ползунка, который с рук Егора провожал его на земное пропятие.

«Шутит? Издевается?.. Нет, просто живет и теплом своей нечистой пазухи греет старого Егора. Как, должно быть, оглупел ты и обеззубел, Егор». Он закрыл кулаками лицо, точно мог кто-то подглядеть его судорогу. «Похвалиться к Маше пришел радостью о родине, а радость-то объявилась с душком. Провоняла детская радость за долгие разлучные годы…»

Этой скверной минутой чорт подшепнул ему на ухо, что Донька не спит, что он знает все и тешится неусладимыми терзаниями врага.

— Который час теперь? — подозрительно спросил он у спящего.

— Посиди еще… к вечеру придет! — тихо откликнулся тот.

— Я тебя спросил, час который… — В остановившихся митькиных зрачках стоял злой и темный холод.

Донька сдался:

— Вот, — ткнул он пальцем в трещину на бревне, к которой неуклонно кралось световое пятно, — когда добежит сюда солнце, будет пять.

Перед уходом Митька напомнил ему еще раз найти кротов для предприятия. Соседнее с Пирманом помещение должна была снять санькина жена, свободная от всяких подозрений. — Впервые Митька бежал от задуманного столкновения. Тотчас по его уходе Донька накидал лучшее из своих стихотворений: «цепному псу не внятно униженье… не осуди ж… виляния собачьего хвоста!» В ту же минуту Митька, остановясь в воротах, снова развернул леонтьево письмо, вспомнив про небольшую приписку с боку листа. «И еще опиши, почему вы теперь стали Королев. Очень мы голову ломали, а не доломались ни до чего. Мать говорит, это тебе в отличие дадено. У нас один в Предотече тоже переменил; у него такая фамилия была, что ни одна девка замуж не вышла. Вы это нам опишите из интересу, и еще какого цвета вышеуказанный енот». — Незначащую эту приписку Митька перечитал несколько раз, ища причин колким Леонтьевым изощрениям. Он очнулся, когда его назвали но имени. На пустоватой улице, шумя и сверкая лаком, поворачивал автомобиль, а перед Митькой стояла Доломанова.

— Ты ко мне шел? — спросила она, и огорченные ее глаза звали из этой потрепанной, невзрачной оболочки прежнего Митю, но тот не слышал. К ее лицу не шло состраданье; в рисунке ее стремительных бровей и тонких повелевающих губ негде было уместиться штриху даже любовной жалости.

Митька не любил, когда его застигали врасплох.

— Нет, я Доньку по делу искал, — сказал он сурово. Холодный осенний вечер, когда и вдалеке не мерещится задушевная солнечная желтинка, стоял в его враждебном взоре.

Он угадал, что она жалеет его за грязные небритые щеки, за парусиновый пиджак с чужого плеча. (Митькин предшественник у Зинки был шире грудью и выше ростом.) Никогда не была ему столь ненавистна та самая Маша Доломанова, в которой он так нуждался теперь. Грустная улыбка ее чуть подкрашенных губ довершила дело: без сожаления он ушел от нее в ту минуту, когда она собралась сказать ему нечто очень простое и значительное.

Излом с кабуром, прием давний, как человек на земле, означает на блатной музыке ограбление, сопряженное с проломом стены из соседнего, специально снятого на тот случай помещения. Если дело выгодно, кроты зарываются в землю и со рвением сверлят к заветному сокровищу ход, достаточный для человека и его добычи. Срок такого предприятия простирается от трех дней до полутора недель, в зависимости от работоспособности участников и от проницаемости преград. При наличии хоть искорки подлинного вдохновения опасная эта затея приобретает веселый блеск спортивной игры, а всякое лишнее препятствие умножает удовольствие успеха.

В заключительной главе своей второй части Фирсов приводил много лишних подробностей, имевших целью отвлечь читателя в сторону: правду же приберегал на самый конец. Выходило, например, будто в деле принял участие «знаменитый киевский шнифер» Алеша: явная несусветица. Алеша был просто халамидник, то есть не брезговал ничем и годен был лишь стоять у хороших людей на маяке. У Фирсова оказывалось, что в первый же день работы Алеша нагарнирился до совершенного непотребства и был собственноручно наказан Щекутиным, не терпевшим распутства в рабочее время. После этого Алеша якобы исчез, а через два дня и последовал этот неблистательный провал.

Вывод становился ясен, но тут-то и начинались coчинительские махинации с отводом в сторону читательского внимания. (— Тут и пошли в дело подмоченные чернилами червонцы и прочая ерунда. —) Впрочем, Фирсов знал истинные причины провала, имевшего место при ограблении ювелирного магазина Ефима Пирмана; он даже предвидел его. — Случившиеся два, один за другим, праздника облегчили работу кротов, вслед за которыми в действие вступили кассисты. На противоположном углу тарбанил Санька Велосипед, и его бдительная фигура, маячившая в окне, успокаивала работавших в магазине. Время протекало весело, с прибауточками, ибо знали, что Пир-ману жаловаться не след, а след примириться: вторично стричь того же барана посовестится и отпетый злодей, а инициатива у Пирмана широкая, а мир велик и глуп.

Приступали к несгораемому сооружению в углу, когда к Митьке подскочил курчавый Донька. Обостренная бледность его вещала о крайней опасности, но в глазах у него Митька прочел явное злорадство.

— Санька-то… сбежал? — шепнул он, кивая на окно, где уже не маячил никто. Вдруг он подскочил к Щекутину и ударил его по руке, державшей тройноножку. — Хай!! — крикнул он с остановившимся лицом в ответ на щуркий и недобрый взгляд Щекутина.

Тут все увидели: у окна, не скрываясь, прошел небольшой коренастый человек, знаменитый своей ловкостью и неустрашимостью. Самое его появление не предвещало ворам добра. Одновременно с этим кто-то, чьего лица не было видно за козырьком кепки, уже открывал дверь. Все происходило молча, как в пантомиме. Щекутин, который всегда отстреливался, неторопливо копался в кармане, не сводя глаз со стеклянной двери, откуда ползли предупредительные шорохи.

Оглянувшись, Митька увидел в развороченной стене исчезающие ноги Доньки. В следующую минуту Митька сам лез туда же — ногами, чтоб не удариться головою о донькины сапоги. Его рука еще оставалась снаружи, когда Щекутин выстрелил и ему неоднократно ответили. Колючая садная боль коснулась большого пальца на левой митькиной руке, и он отдернул раненую руку, окончательно втягиваясь в спасительный мрак лазейки. Он опрокинул на выход стопку заранее приготовленных кирпичей и выбежал на задний двор, на бегу обматывая платком оцарапанный пулей палец: платок тотчас окрасился. Вооруженный человек во дворе заставил его поднять руки, и кровь на платке выдала Митьку. Но он сверху ударил облавщика по руке и, сделав несколько головоломных маневров, бежал. — Милицейских постов в переулке не было.