Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Дома он застал сестру; Зинка угощала ее кофеем с ватрушками. (— Она старательно соблюдала церковные праздники, потому что в жизни ее не случалось иных.) Клавдя сидела тут же и шумно дула на свое маленькое блюдечко. Внезапное митькино появление перепугало женщин. По осунувшемуся митькиному лицу угадывали о случившемся. Зинка поднялась из-за стола с неживыми, раскинутыми руками.

— Перевяжи, — тихо сказал Митька, протягивая раненую руку. — Скорей! — нетерпеливо крикнул он.

Она не спрашивала ни о чем; было ясно: Митька уходил навсегда. Полотняными лентами из сорочки она туго обвязывала обмытую и еще влажную митькину руку. Ее пальцы примирились раньше, чем она сама: дело свое они исполняли правильно и умело.

День закатывался за дома. Оранжевые блики пылали в кофейнике. Не сводя померкших глаз с брата, Таня подошла к нему, — Митька уже взялся за картуз.

— Митя… что это? — с ребячьей растерянностью указала она на темное пятнышко, проступавшее сквозь повязку.

— Нет, это иод, — как ребенку улыбнулся он и, поймав ее смятенный взгляд, горячо привлек к себе. — Все-таки, постарайся быть счастлива, сестра. Никогда не была ты мне сестренкой, а сразу — сестра. Тебе бы вековушкой быть, не верю я в твое счастье! Ты вот любишь меня, а я вор… бежал сейчас и весь будто из одной спины состоял. Не люби никого, сестра, любовь всегда — напрасная. — Вся нежность его была исчерпана сказанными словами, и левая бровь опустилась, как шлагбаум.

— Где же ты жить теперь станешь? — только и нашлось слов у Тани.

— А везде! — Он резко отстранил Таню. — Вору земля просторная, — покривился он.

Потупясь, Зинка стояла в стороне и, точно жаждая навсегда сохранить в памяти прежнее митькино лицо, не поднимала глаз на теперешнее, злое и жалкое.

— Ну, размыка нам приходит, — сказал он ей с чуть затуманенным взором. — Прости, какой уж есть… — И он вышел.

Она не сразу очнулась:

— Белье… бельецо-то, — закричала она, выбегая на лестничную площадку мимо Чикилева, который вышел вколотить настоятельно-необходимый гвоздь. Митьки уже не было, снизу не доносилось шороха шагов. — Митя… я постирала тут, — глухо крикнула она, свешиваясь в темный пролет. — Хоть по письму в год присылай, Митя! — Лестница гудела эхом.

Ни слеза ее не догнала Митьки, ни призыв к жалости. Когда Таня вышла на лестницу, Зинка стояла у стены, и взор ее не выражал ничего, кроме зловещей бабьей пустоты.

— …С такими не прощаются! — горько сказала Зинка и лишь тут заплакала.

Они вошли в комнату и сели к столу, не произнося ни слова. Тишина была пуста, как после покойника. Обнявшись, они глядели, как лиловеет и меркнет в кофейнике отраженное солнце.

В той губернии и солнце раньше истает, а все горька ее судьба как волчья ягода.

Лесистая и ровная, лежит она в стороне от новых больших путей, а прежние омертвели и перезабыты. Славная людьми и соборами, ту лишь славу сохранила поднесь, что великая река и с нее сосет свои вольные воды. По ним, среди желто-лиловых берегов сплавляют лес весной, а летом ползают пароходики на погибельную тоску путешественничков.

Заросли берега росянкой да колокольчиками, — звенели и отзвенели о прежней славе, а новая не доползла. Бородатые люди неизвестной жизни обитают за теми берегами; их пеньковолосые ребятки продают на пристанях землянику, повсюдную нашу ягоду.

— Эй, парнище, — завопит путешественничек потехи ради, — что больно горька земляника-то? Не волчья ль ягода? — И тотчас переглянется ребячья стайка, посмеется на словоохотливого и потупится в землю. — Нешумно, небурно звенят тамошние колокольчики.

Деды, несшие на своих плечах славу губернии, сладили присловье: живем без кладбищ, весело… в Сибири наши кладбища искони! И верно: как ни колеси извилистую русскую дорогу, в сибирских пространствах теряются грустные ее концы. Тому немалые причины. — Усердно сосут реки здешнюю землю, а не справляются с равнинностью. Всюду отыщет путешественничек, если любопытства ради вылезет из пароходной жестянки, болотце с тонкокожими, недеготными березками, папоротными зарослями, с темными бочагами на лесном ручье. (А вода в бочагах красная, отстоенная: хоть карпов разводить!)

Обильные хвощи расползаются по полям: болотится земля. Весной еще и глянец в полях не просох, а уже зачерствелую землю раздирают люди деревянными косулями (— знать, ради сохранения доброго крестьянского имени!). И все же цвели здешние деревни: отхожими кормились промыслами.

Демятино! Сказывано от дедов, за непочтение к родителям посажено на такую болотину село, но нет в округе села богаче Демятина. Сотню лет гордое торговой славой, на всю страну рассылало оно свое обильное, бодрое, искательное племя. Улица здесь весела и не тесна, а дома… только пушкой и пробивать их угрюмую, замшелую толщу. Столетнею резьбою, лучшими вымыслами резчиков, украшены тяжеловесные громады. Давно уж и полы проносились (— не улежать посреди пола яйцу —) и окна скривились старчески, а красота все стоит, нерушимо и пленительно, искусно скрывая тьму и нищету.

Где-то рядом, на Кудеме, в электрическую сбрую сбираются обряжать бешеную силу реки, как впустую расплясавшегося жеребенка. Не верят старые, усмехаются на мудреную забаву молодых: так, придя в беседу к молодежи, глядит надменно столетняя старуха. Оползает отжившая плоть с крепкого костяка, а новая тесна и непривычна: страшна обнаженная живая кость! Потомки богатеев пасут стада на кудеминых поймах, незнамые люди копошатся на Кудеме.

От Рогова наезженная ведет дорога к Демятину, а рядом бежит по осинничкам чистенькая тропка. Она сворачивает к насыпи, она весело попрыгивает через встречные канавки. Гулял бы на той тропке путешественничек, встретил бы Митю, возвращающегося после разлучных лет. Но как переменилось: укоротились детские версты, сморщинились пространства, разучился радоваться лужайкам притупившийся глаз.

Гудящего ликованья был исполнен августовский полдень. Тревожные и стремительные бежали над миром облака. Ветровые волны бились о лесные твердыни. Птица неслась вверху, падала и взвивалась снова, безраздельно даря себя общему потоку, радостно теряя в нем свое безвестное имя. Завиднелась струйчатая лента Кудемы, повеяло на Митю предвестной тоской. Он не пошел на мост, а свернул в сторону и сел у самой воды. Митя не узнавал места, и место не узнавало Митю. Луговина, населенная мельчайшей насекомой жизнью, издавала острый гул, и все-таки стояла тишина, ибо не было звука вразрез общему теченью. Прозрачны августовские полдни! Сладкое забытье охватило Митю; склонясь к темной, неприветной воде, он опустил в нее больную руку, и точно все чудесно остановилось: боль, думы, митин неспокой. Он раскинулся на траве, и тихая земляная прохлада засочилась по нему. Кто-то назвал его по имени, и он не откликнулся, хотя и мерцала еще сквозь ресницы толстая, усатая травина.