Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— А ты, папаша, умный! — засмеялся Митька, учуяв в этом жульничестве единственную свою связь с человеком в лаптях. — Совесть-то дома забыл?

— От бедности хромает наша совесть! — Сойдя на станцию, он объяснился: — Племянника везу. У самого восемь ртов, разинут — глядеть страшно, в пот вдаряет. А и помочь охота: братовья мы с евойным отцом.

И тотчас их разделила ночь.

В заднем вагоне, куда вошел Митька, было совсем пусто. Весь освещенный, Митька присел на лавку и глядел, как прочерчивала редкая искра сумрак раскрытого окна. В углу дремала женщина, прикрыв голову шалью. Ей не спалось: холодный ночной ветер сквозил во всем вагоне. Митька устало закрыл глаза, но твердо помнил, что не спал, несмотря на то, что хотение сна превозмогало его волю. Его разбудил осторожный толчок в колено, точно будивший в том же движеньи приносил и робкое свое извиненье.

— … добреньки будьте, закройте окно, — просил старушечий голос ужо не в первый, судя по интонации, раз. — Сил нету у самой, а дует.

— Да вы сядьте спиной, вот и не будет дуть, — хрипло сказал Митька, досадуя за потревоженный сон.

— Голова кружится спиной ехать. Уж сделайте одолжение! — И старуха как будто пересела к Митьке на лавку. Сонливая усталость мешала ему прекратить словесный дребезг старухи. — Не спится мне, все думаю… все думаю о нем ! — Она снизила голос до шопота, поправляя при этом косыночку. (Странное дело, ее голоса совсем не заглушал расхлябанный стук колес.) — И еще просьбица к вам: дозвольте в глаза заглянуть, хоть разочек. Хочется мне его повидать. А то все думаю…

— Чего же о нем думать? Тут уж думать не приходится, — резко бросил Митька, сдвигаясь в тень от раздражающей полосы света. — Спать надо, спать!

Всеми чувствами своими (— он даже уверил себя, что от старухи несет земляничным мылом!) он осязал присутствие старухи, и все же шевелилось сомнение в ее существовании. Оно возросло до полной уверенности, когда понял, что это лишь мысль его сидит рядом и издевается над ним.

— Чушь, чушь… уйди! — закричал он и опрокинул свой бредовый полусон.

Когда он раскрыл глаза, его оглушил лязг и дребезг вагонных частей, ослепил свет контролерского фонаря, направленного ему в лицо.

— …билет спрашивают с вас! — сказал кондуктор, сопровождавший контролера, и, судя по грубости тона, уже не в первый раз.

Желтый, злой язык огня в закопченном фонаре окончательно рассеял зыбкую паутину галлюцинации. Во мгновение сообразив последствия глупой этой задержки, он привстал, шаря в кармане, но выглянул в окно, и, хотя там прыгали лишь две полосы, неба и леса, лицо его отразило неподдельный испуг.

— Ергенево проехали! — со злорадным хвастовством сообщил кондуктор, а контролер наблюдал с неподкупным достоинством.

— Проехали?.. — притворно крикнул Митька. Прежде чем коснулась его казенная рука, он пробежал несколько вагонов и выскочил на платформу.

Бил гулкий, твердый ветер из стремительного ночного мрака, пожиравшего толстые пучки паровозных искр. Путь делал в этом месте полукруг, оставляя в стороне тусклые, исчерченные травниками болотца. Кто-то вышел позади него, и Митька спрыгнул бы на всем ходу в придорожные кусты, если бы спокойный голос не показался ему знакомым. (Он даже пожалел через минуту, что не спрыгнул: так хотелось окрепшим мускулам какого-нибудь безудержного движенья.)

— В прошлый-то раз вовсе не контроль был. Даром ты меня напугал, отец! — засмеялся Митька, узнавая старика по апостольской бороде, раздуваемой ветром.

— Вылезем счас на остановке, и опять вались в задний вагон, — степенно, точно заповедь, произнес старик. — Вон, уж и огонь виден!

— А ведь это противозаконие, папаша, — ликуя всем телом, поддразнил Митька. Он свесился на поручнях над несущимся мраком, и ветер срывал с него всякую налипшую дрянь.

— Милый! — рассудительно смеялся и старик. — Все законы исполнять, тогда и жить станет неколи. Сам посуди: по закону на правителя — сколько их выйдет?

Так и ехали от полустанка к полустанку. По мере приближения к Москве поезд шел быстрее. Город жадно всасывал все, способное к движению, будь то вагон, либо человек, либо пылинка, не помнящая никакого обременительного родства.

После митькина ухода в квартире номер восемь водворилось серенькое запустение: полный чикилевский порядок; и все-таки продолжалась жизнь. Зинка должала с каждым днем Чикилеву, а обещанное место вышивальщицы все не выходило. В оранжевых радугах приближался к Чикилеву день торжества его. Однажды, пойдя в комнату к Петру Горбидонычу, Зинка пунцово закраснелась от мысли о своей недалекой сдаче, ни разу доселе не посещавшей ее. — Несмотря на многие обманы и ошибки, она бессознательно сохраняла стыдливую девственность души. Зинка страдала. За эти месяцы Митька вставал в ее памяти как недостижимый и смертельный призрак, милый и последний вихрь ее постылых дней. Она забывала свои слезы, прощала ему его изнанку, потому что знала его спрятанное лицо.

В начале осени, когда на улицах неопрятно таял первый снег, Чикилев очертя горову пошел на приступ. Прискорбное событие, свалившееся ему на голову, придало ему чрезвычайное остервенение: Петра Горбидоныча сократили по службе, когда он справедливо почитал себя в зените славы и житейского успеха. Сперва он дурашливо улыбался, догадываясь, что его смешали с некоторым Кошелевым — человеком тоже с немалым изюмцем! — и даже продолжал ходить на службу. Однако опровержения столь очевидной ошибки не воспоследовало.

Домой он возвращался тихий и мрачный, затаившийся, как тигр перед прыжком. (С тигром его сравнил Бундюков, и эта ловкая лесть чуточку развлекла чикилевское отчаяние.) Когда Зинка пришла к нему за частью денег, недоданных в предыдущую неделю, Чикилев с озлоблением метнул в нее печальную новость. В короткую минуту зинкина замешательства дело окончательно решилось. Осажденная крепость сдалась, но когда Чикилев вошел туда в мрачном своем торжестве, крепость пустовала. Унылая победа, давно предсказанная Фирсовым!

— На какую польстился! — грустно укорила Зинка своего настойчивого жениха, склоняя покорную голову.

Чикилев умело выбрал момент. В утро того дня заболела Клавдя. Еще накануне сидела она на полу, и мать подглядела, как девочка ловко ловила солнечных зайчиков и старательно прятала их в кармашки. Чувство материнской виноватости родилось в Зинке именно в ту пору, когда она была оставлена и любовником, и житейскою удачей. К вечеру у Клавди начался сильнейший жар. — Уже обострялись ветры осени, небо огрузнело тучами, а окраина запахла, как огуречная кадь, когда огурцов в ней нет и в помине и только соленая слизь ползет по темным клиньям. Осень: Фирсов носил чинить к портняжке верный свой демисезон.