Валерий Осипов - Только телеграммы

— Губин.

— Бондарев. Чем обязан?

— Где Полозова?

— Полозова, кажется, является сотрудницей вашего института, а не моей экспедиции.

— Перестаньте паясничать!

— Но-но, вы, профессор! Здесь вам не Москва. Придержите эрудицию.

— Хорошо, придержу. Где же всё-таки Полозова?

— За ней был послан самолёт.

— Однако на нём она не прилетела.

— Она отправила людей и аппаратуру, а сама осталась на отметке К-218. Впрочем, вам это уже известно.

— Кто этот рабочий, который остался с Полозовой?

— Он из местных жителей, по национальности якут. Фамилия,

кажется, Семёнов.

— Они ещё там?

— Нет. На следующий день Полозова свернула лагерь и ушла. — Куда?

— Пока неизвестно. Мы вызывали её, но она в назначенное время на связь не вышла.

— Я говорил здесь с сотрудниками нашего института…

— Сотрудники вашего института — сплошное дерьмо! Почему

они бросили её одну в тайге?

— Они сказали, что она сказала им, что полетит следующим рейсом…

— Они сказали, она сказала… А больше они вам ничего не сказали?

— Сказали.

— Что же именно?

— Что Маша… не совсем здорова.

— Да, я знаю, но…

— Нет, нет! Не нужно подробностей. Давайте вообще условимся говорить только о том, как помочь Полозовой. Я прилетел сюда только для этого.

— Ну что же…

— Я понимаю, что в отношениях между нами за это время произошло слишком много такого, о чём вам, разумеется, молчать трудно, не говоря уж обо мне. Но этим займётся специальная комиссия или прокуратура республики.

— Слушайте, профессор Губин, не надо меня пугать комиссией. А уж прокуратурой и подавно. На своём веку я повидал их столько, что…

— Простите, я вас перебью. Вы пробовали обнаружить Полозову с воздуха?

— Да за кого вы меня принимаете? Что же вы думаете, что за шесть лет работы в тайге…

— Нельзя ли поконкретнее?

— Можно. На следующий день я посылал «Ан-2» на отметку К-218. Посылал и ещё через день. Никаких следов. И учтите: в местном отряде ГВФ знают, что Полозова сама отказалась возвращаться на базу, и лётчики не будут из-за чьих-то капризов гонять борта порожняком над тайгой и зря жечь бензин, которого у нас здесь и так в обрез.

— Но ведь речь идёт о спасении человека!

— Который спасённым быть не хочет.

— Вы понимаете, что жизни Полозовой угрожает опасность?

— Я-то понимаю, но сама Полозова на это плюёт!

— Это неважно. Вы начальник экспедиции, вы руководитель. Понимаете — ру-ко-во-ди-тель. Нужно сделать всё, чтобы немедленно вытащить Полозову из тайги!

— Я повторяю вам ещё раз: я не могу навязываться с помощью к человеку, который активно этой помощи принимать не хочет.

— Эх, Бондарев, был бы я немного помоложе…

— Ну, что было бы тогда? Вызвали меня на дуэль?

— Нет, просто отвёл бы за угол…

— Оставьте этот разговор, профессор. Мы уже условились — временно не выяснять отношений.

— Попробую. Каким транспортом располагает Полозова?

— Как директору института, в котором, по вашему утверждению, работает Полозова, вам полагалось бы знать об этом и самому.

— Согласен. И всё-таки?

— Четыре лошади и два десятка оленей. Можно предположить, что Семёнов поведёт Полозову через Асаханский водораздел в колхоз имени Двадцатого съезда.

— Нужно послать самолёт в этот колхоз или перехватить Полозову на водоразделе.

— На водоразделе ни одна машина не сядет.

— Сядет. Я полечу сам!

— Нет уж, извините! Ломать шею будете у себя в Москве.

— Кто мне не разрешит лететь?

— Я.

— Почему?

— Потому, что здесь распоряжаюсь я.

— Пошлите вертолёт.

— Не долетит. Не хватит светлого времени в оба конца.

— Вы чудовищный человек, Бондарев. Она ведь ждёт ребёнка!

— Знаю.

— В конце-то концов вы в своём ли уме? Или, может быть, вы заинтересованы в том, чтобы Полозова вообще никогда не вышла из тайги?

— Профессор, я вам набью морду.

— Да, да, это было бы интересно… Я вспоминаю вас, Бондарев, когда вы работали в Москве. По существу, вы совсем не изменились. Те же методы, те же приёмы…

— А вы, оказывается, ещё и философ?

— Когда вы начали набрасывать петлю на Полозову, я не сразу понял зачем. Теперь ясно… Вы оставили высокую свою должность в Москве добровольно. Вам стало душно в новой атмосфере. Вы боялись свернуть себе шею. И вы решили переждать, уйти в подполье. В духе времени вы поехали на Север, в тайгу, в глубинку. Здесь вас ещё не знали. Здесь вам дышалось свободнее — ведь вы привыкли жить без контроля, работать только единовластно.

— Подберите-ка слюни, Губин. Здесь вам не ясли. И вообще — хватит этих высоких материй.

— Но вы всё время думали о возвращении в Москву. И не с пустыми руками. И когда такой случай подвернулся, удав выпрыгнул из вас во всём блеске своих прежних возможностей.

— А мы ещё вернёмся в Москву.

— Вряд ли.

— Вернёмся.

— Нет.

— Поживём — увидим.

— Рассчитываете на слабую память?

— Наоборот, на сильную.

— Будто бы ничего не было, будто бы ничего и не запомнилось?

— Наоборот, было. Наоборот, запомнилось.

— Вам это невыгодно, Бондарев. Сильная память для таких, как вы, — лишние угрызения совести. Если совесть ещё осталась.

— Разговор зашёл слишком далеко. Пора его кончать. Вы не обвинитель, я не подсудимый. Да, есть у нас за кормой такие вещи, вспоминать о которых хотелось бы только со слабой памятью. Да, кое-где мы работали по-варварски, по-скифски, не жалея людей, забивая гвозди микроскопами! Но ведь, кроме этого, был ещё и настоящий энтузиазм, был порыв миллионов, были героизм и дерзания — разве об этом уже забыто? Ведь был Днепрогэс, была Магнитка, Комсомольск-на-Амуре, Сталинградский тракторный, Кузнецкстрой, московское метро — вот что такое сильная память!

— И тем не менее, Бондарев, не вам об этом говорить, вам уже не вернуться в Москву. Спрос на разговоры об энтузиазме, особенно в вашей трактовке, давно уже кончился. Вы со своей философией просто вышли из моды.

— Моды, как известно, определяются женщинами.

— И женщины уже донашивают ваш фасон. Ещё не могут отказаться от вас полностью, ещё тянутся к вам физически, по инерции, но нравственно они уже донашивают вас.

— Женщины и нравственность? Эх, профессор, что-то у вас там не в порядке с наукой, в вашем институте!

— Вот ещё одно подтверждение моим словам.

— Значит, донашивают нас женщины?

— Безусловно.

— Я бы не сказал…

— Я понял ваш намёк с самого начала. Как всегда, это был удар ниже пояса. И всё же…

— Ладно. Чтобы закончить эту дискуссию, которая, как говорили в старые времена, кажется, начинает постепенно перерастать в инструктаж, я назначаю вам через год свидание в Москве. Самое большее — через два. В моей приёмной.