Вячеслав Шишков - Повести и рассказы

— Нет.

Спутник молчит, думает, на лице его грусть.

— Жаль, — говорит он. — Конечно, это был бы подвиг. Подвижники так редки теперь. А прежде были. Я знал учителей, учительниц, врачей, которые уходили в народ и там помирали, отдав народу все. Теперь остались на долю мужика только наемники и люди без всяких нравственных устоев. Город грабит деревню и материально, и духовно. Все наиболее способное, талантливое стремится из деревни в город, порывая с деревней навсегда. Что же будет с нашим мужиком? В чем его спасенье от тьмы, от нищеты?

— В воздухе.

Он вопросительно взглянул на меня, по серьезному улыбаясь.

— Очень просто, — легкомысленно сказал я. — Когда люди научатся летать, как галки, весь уклад жизни перевернется вверх дном. Воздвигнутая экономической необходимостью стена меж деревней и городом окажется слишком низенькой, чтобы с ней считаться. И два враждующих, или, если хочешь, чуждых друг другу стана — примирятся, сольются вместе. Настоящий свет примчит в деревню воздухом. А стремление жить в чистоте, с глазу на глаз с природой перетасует мужиков и горожан, как колоду карт.

— Не хочешь ли ты этим сказать, что город все время об'егоривал деревню, как шулер, и карты у него были крапленые?

— Вот именно. Это самое и хочу сказать. А впоследствии игра будет в ничью. Хотя, вообще-то говоря, игра в ничью мало интересна.

Долго бы философствовали мы в чисто-русском стиле, и, конечно, залетели бы в небеса, но вот пред нами деревня Рогулька. Вспаханные полосы. Камнищ 1000 и и камни покрывают пашни. Навстречу, дубом в телеге, едет старик.

— Дедушка, — говорит агроном. — Почему же вы сотни лет сидите на земле и не можете очистить ее от камней?

— А поди-ко очисти сам, — отвечает дед. — Эвот какие валуны. Сила не берет. Вот вы помоложе, возьмите, да и постарайтесь, ежели желательно.

— А как же хуторяне чистят? Там все прибрано, камни при дороге, в кучах.

— Сказано, сила не берет, — уезжая, бросает старик.

Агроном вдогонку кричит:

— Если вы бессильны, то на ваше место придут сильные люди, выгонят вас вон и очистят землю! Так и скажи мужикам.

Дед оглянулся и послал нас в самое свинячье место.

Спрашиваем в деревне тетку, как пройти в Озерки. Она об'ясняет и осведомляется, не торгуем ли мы сахарином. Встречаем попутчика в веревочных лаптях. Сухой, кривоплечий, бороденка пустяковая, и покорно-испуганный взгляд — типичный неудачник. Так и есть. Надо пахать, а у него околела единственная лошадь. Идет по деревням, хочет приобрести хоть какую-нибудь клячу. Подходим к группе крестьян — ладонь на гумне чистят — готовятся к молотьбе.

— Не знаете ли, где коня купить?

— В нашей деревне нет. Правда, что были у Герасима, да у Чеснокова Оксена, продали недавно.

— За сколько?

— Да, кажись, за семьдесят пудов ржи Герасим-то отдал. А тебе на какую цену?

— Хлеба у меня нету, — говорит неудачник, и слезы на глазах. — А я отдал бы тулуп свой новый, да самовар, да у бабы шаль хорошая, ну, полсапожки отберу, плачет баба, а придется. Овсеца мог бы пудов десяток осенью прибавить, ежели хороший конь. Прямо разорюсь, ей-Богу разорюсь… Ах, Сивка, Сивка, как зарезала меня… Господи, Боже мой! И не подняться теперь будет. Братцы, что же это такое, жизнь-то какая чижолая… — И он засморкался в полу рваного армяка.

— Ты перебился бы пока что. У тебя поле-то вспахано?

— То-то нет.

— Может, соседи дадут попахать коня-то. Разве возможно время упустить?..

— Да нешто у нас дадут. Народ самый несогласный. Другие радуются, что несчастье у меня… Эх.

— Нету, милый, нету… А шагай-ка ты на хутор, к латышу, Карла называется; кажись, у него есть продажный конь. Так надо полагать, что есть.

Прощаемся и идем. Неудачник с нами. Он идет емко, нужда хлещет его в три бича, он и так путается целую неделю, с'ел весь запас и питается теперь подаянием.

Вот грохочет речка. Это через открытые щиты плотины бьет вода. Сквозь темнозеленый бордюр кустов виднеется противоположный кроваво-красный берег. Мельница, а через дорогу — дом мельника — латыша. Почти все мельники здесь латыши или финны. «Они специальнее нас», не без зависти говорят про них крестьяне. Мельник всегда у хлеба, живет зажиточно: сыт и, если б хотел, был бы ежедневно пьян. Но латыши — люди скромных правил, напиваются лишь по воскресеньям, в остальные же дни предпочитают готовить самогонку, так сказать, для экспорта.

Дом чистый, тюлевые занавески, рыжая курносая женщина выбивает ковер. В луже развалилась свинья с поросятами. У мельницы очередь подвод. Меж возами мелькает рыжая борода мельника.

Вода перед плотиной черная, ниже — в белой пене, на свободе, — вся позеленела — от злости, иль от радости — не знаю. В осоке полощутся утки. Селезень привстал на воде, как на паркете, захлопал крыльями, потянулся весь и закрякал. Дорога по крутой горе сразу вверх. Внизу и в полуоткосах — окопы. Остатки колючей проволоки болтаются на кольях. Земля на этом месте наверное пила недавнюю русскую кровь. На крови вырастет красный цветок. Его сорвет девушка, и не будет знать, чем питались его корни. Девушка сделается матерью, родит сына, Илью-богатыря. И только сын поймет и по-настоящему рассудит дела отцов. Проклянет, или благословит? Конечно же, благословит. Потому что он Илья, мужик и богатырь, хозяин.

Идем, идем, присаживаемся, отдыхаем, опять идем. В сущности, не идем, а ползем червями. Но это не раздражает. Если б я умел летать, я все-таки предпочел бы итти до изнеможенья, чтоб лучше высмотреть, ощупать руками жизнь, чем вспорхнуть и в три взмаха крыльев быть на месте. Гово 1000 рю к тому, что бродить по России, и обязательно пешком, в наше время необычайно интересно и поучительно. Я первый раз иду по свободной земле, по Российской Советской Республике, первый раз встречаю свободного мужика, русского республиканца. Но республиканца я не вижу в нем, стараюсь искать, стараюсь внушить себе, что это всамделишний республиканец, но все же передо мной — мужик. Понюхаешь его справа — пахнет стариной, нюхнешь слева — наносит чем-то непонятным. В общем современный крестьянин для меня большой знак вопроса. Мысли его все в узелках, в обрывках, как спутанные нитки, надежды его померкли, он движется своей дорогой, как пущенный с горы пень по откосу, вниз, к земле. Ему надо все сразу, вот сейчас, как в сказке, и руки протянул: давай! История же наградит хорошей судьбой, может быть, только его потомство. Может быть, потому, что все надо заслужить, преодолеть. Когда он дождется истины, что дважды два — четыре, да руками эту истину ощупает, когда жирком благополучия покроется его утроба, он скажет:

— «Вот, братцы, оказия-то… А ведь я республиканец по всем статьям! Не сон ли? Мадам — жена, Лукерья, ну-ка, ущипни».