Андрей Скалон - Панфилыч и Данилыч

Собаки лежали на снегу и ждали, пока человек попьет чаю с сухарями и несоленым сливочным маслом. Им ничего не полагалось в середине дня. Человек кормил их утром и вечером, а они – вежливые собаки – в рот человеку не смотрят, но чутье у них сильное, да и масло так легко и тонко пахнет на морозе.

Не хотелось Михаилу идти на базу. Сидит Панфилыч, ждет его с пушниной. Приболел! Зачем только хитрить? Все равно пройдет по своим кругам, принесет добычу, сделает свою долю работы. Мог бы и просто сказать: не хочу, мол, что-то, Миша, из зимовья вылезать, ты, мол, побегай, а я полежу. Да и лежи ты себе, разлежись! Начнет с утра охать, притворяться. Какие могут быть хитрости между четырех глаз! Все же видно! Сколь же надо совести иметь, чтобы врать прямо в глаза?…

Лет пять будет после Панфилыча называться тайга ухаловской, потом начнут называть ельменевой.

Может, Андрюшка Пороховцев в напарники пойдет, или Зотова позвать, или из Зуйков кого. Добрые все ребята, работяги, честняги. Уж они бы жили по-товарищески, артельно, не ловчили бы на каждом шагу, не обманывали.

Что говорить, сколько хороших мужиков в Шунгулешской тайге! Есть настоящие товарищи!

А и старики есть хорошие. Вон, Князя ругают оба, что Панфилыч, что Поляков! А что Князь? Он же уступил, злобы нет в человеке, жадности, он и уступил – нате, жрите!

Таурсин рассказывал. Лежал он в зимовье, ногу сломал, а тут Князь мимо со своей сворой идет, в город выходил, пьянствовать среди сезона. Князь ведь как, захотел выпить – сезон не сезон, – встал на лыжи и пошел за семьдесят верст в Нижнеталдинск или еще куда, погулял да вернулся, а сдаст все равно больше всех!

Вот и шел он мимо таурсинского зимовья. Глянул – видит, дело плохо. Таурсин сделал себе лубки и думал, что порядок, а там загнивать стало, в лубках-то, перетянул чего-то или по какой еще причине. Князь и остался у Таурсина, лечил его, вылечил. Таурсин сам рассказывал, а этот врать не будет.

Панфилыч и Таурсина не любит: алкоголик, дескать. Никакой не алкоголик, другой напьется и – никому ни слова, как хомяк, а Таурсин – он же гуляет, а не пьет, по гостям ходит, смеется, шумит, все и видят: опять Таурсин выпивши. В столовой Панфилыч ему говорит: здорово, мол, Таурсин! А тот его и спрашивает: ты чо же, мол, Петр, аж два слова сказал мне, а ведь тебе от меня никакой выгоды нету, или боисся, что я тебя насквозь знаю? Дескать, слова не скажешь и пальцем не пошевелишь ты, Ухалов, без выгоды, дак я тебя за это презираю и «здравствуй» не скажу! Такой намек дал – на всю столовую прогудело.

Сидел потом Панфилыч – как по горло в ледяной воде. Михаил тогда с ним был, пиво привозили в столовую на станции.

А Таурсин – в своей компании, поглядывает, усмехается.

Умные слова сказал: дескать, я, говорит, Панфилыча не боюсь, хоть он может мне зло состроить, а боится его пусть один человек, Миша Ельменев! Вот так. В том смысле сказал, чтобы Миша таким же не стал, как старший напарник.

Но пока про Ельменева Михаила никто не сказал, что он товарищество нарушил, или сплетни разводил, людей ссорил между собой, или другое какое зло посеял. Не будет этого никогда. На автобазе, в армии, на лесоповале – везде Мишино плечо надежное, не подводил; как люди к нему, так и он к людям!

Когда первый год Панфилыч оформил Ельменева учеником, то сразу сказал:

– Ты, Михаил, понимать должен. Беру тебя в обстроенную тайгу, в ней мой пот-кровь. Отойду от охоты – тебе оставлю. Пока же я тут хозяин, и мои порядки. Старость придет – без куска не оставишь, сына у меня нет, твоего сверстника…

Это он умеет – про старость да «без куска». Хорошо «без куска»! Пенсию какую отрывает, да на книжке у него тысячи! Но, как говорил Суворов, не давши слова – крепись, давши – держись. А он слово дал Панфилычу.

Обижаться нечего, уж такое у Панфилыча понимание об жизни. Пусть при своих понятиях век доживает, а люди не скажут, что Михаил старика из тайги выживал, скандальничал. Пока сам охоту не бросит, до тех пор у него право на тайгу. Может, он для всех плохой, а все же в трудное время помог. Денег дал на санаторий для Паны, пятьсот рублей как копеечку, лицензии на пантовку достал, когда панты нужны были. Пану лечить. Да и вообще, если бы не Ухалов, кто его знает, может, никогда и не стал бы Михаил классным специалистом- охотником, а это большая гордость. Ведь охотовед тогдашний наотрез отказался взять Михаила в штатные охотники! Панфилыч сам выхлопотал, заступился…

Конечно, тяжелая работа вся на Михаиле, дальние круга, кухонное хозяйство, да и привычка понукать – поди туда, поди сюда, делай так, а так не делай! – много значит. Ну и во внимание надо взять – пожилой человек, войну прошел…

Первый год Михаил работал из трети, но от премии Центросоюза Панфилыч принес ему законных сто рублей. Тогда много на Панфилыча записали – надо было передовое место забрать. Михаил же сдал пушнину попозже, сотню белок да соболиную рвань. Но без обмана, условленную треть Панфилыч выплатил, с деньгами он всегда без спора, условлено – отдай.

Умные люди понимали, что Мишкина пушнина на Ухалова пишется, но поди проверь. А как Пана радовалась первым хорошим деньгам! Побежала с ними в сберкассу, смеется, всем показывает: Миша заработал! До этого Михаил шоферил, от получки до получки жили. А тут чистыми две тысячи, да еще, считай, рыба, мясо. Пьянки кончились, как ножом отрезало. Шофер – он все время возле магазина. А таежный человек? Вот то-то и оно! Ну, выпивки небольшие остались. Обстановку новую купили, Пану одели, Гришку.

Так что вот старик-то, может, и не имея в виду, а на путь поставил.

Что с человека требовать, у него сознание такое. Всю жизнь зверем отжил – кто кого сгребет. Дотерпеть диктатуру, а потом вот так: «За науку спасибо. По гроб жизни. Но больше ты меня не эксплуатируй. Давай по-честному все. Ты, понятно, старик, пусть на мне остаются тяжелые котомки, дальние круга, но по кухне ты теперь сам хлопочи, по товариществу. И не командуй больше. Никто у нас не будет в зимовье командовать! Ходи в тайгу, сколько будет желания, а перестанешь – тебе и Марковне и мяса и рыбы всегда. Вот так, слово мое ты знаешь!»

Прямо сейчас загорелось Михаилу пойти на базу и сказать все это Панфилычу, но представился ему стариковский взгляд, насмешливый, хитрый, и настроение сразу пропало. Усмехнется Панфилыч, как укусит. Ну его…

Однако пора трогать, остыть можно.

Обхлопал Михаил лыжи, положил на тропу, привязал, рюкзак поднял, патрончик в тозовке проверил. Собаки встали и побежали в темноту под елки, в сторону базы, а Михаил зашуршал лыжами в обратном направлении. Ну его, старика, ничего он не понимает в хорошем отношении, а собаки – те оглянутся и вернутся.