Андрей Скалон - Панфилыч и Данилыч

Какое ее горе, подумаешь, девочка внебрачная у нее. Радоваться надо, только и всего. Хлюст какой-то, бросил потом…

Дела все были переделаны, печка раскочегарена, спать не хотелось. Тянуло смотреть на огонь и ни о чем не думать.

Не думать – значило опять и опять возвращаться в прошлое, к причитаниям женщин, вспомнить Гришаткину спину, как у него ребра, подвздохи ходили, жутко.

– Мамочка, мамочка, – заладил оголец.

Эхма! Вдвоем с ним остаться невозможно, мочи нет.

Как вздохнет, вздохнет, а ково вздыхал бы, мальчишечка! Что ему скажешь?!

Какая там Фрося, разве она такое понимать может?

Думая такие тяжелые думы и размывая постепенно думами этими свою горесть, сидел Михаил перед огнем ине заметил, как потихоньку запел старую молодежную песенку:

Голос у него начинает подрагивать, он замечает это и,чтобы вывернуться, избежать, заводит то же, но пове селее:

Насмешливый куплет он повторяет два-три раза, дыхания у него не хватает, и он слышит, что кто-то в зимовье некрасивым чужим голосом плачет.

Он пересилил этот плач и быстро проговорил:

– Чо, паря! Таки-то дела! Таки дела, что мать роди ла,хошь не хошь, а живи… Хотя бы денечек вернуть, Пана!

Лет десять, больше, как пели эту песенку про Мишку.

Перед кино лектор газетку читал, чтобы песню эту бросили! Обидно было.

«Эх, Андрюша, нам ли жить в печали…» – эту можно, а ту нельзя.

Пана любила ее. В клуб свою пластинку носил. Тогда у него были бурки на коже, танцевать в них ловко, скользкие. Ставил Михаил свою пластинку, курил молча, кончались танцы – домой ее уносил. Заездили, потом поломали, маленькая была пластиночка, в карман «москвички» влезала.

«Ну, не надо, слышишь, Мишка милый, я тебя по-прежнему люблю-ю…»

Таких слов и не говорила, петь только насмеливалась, вроде из песни слова не выкинешь и тому подобное. Пока счастливы были. А потом уж обабилась, болеть начала. «Милый, люблю!»

Правда, он и заслужил к тому времени, не пил уже. На руках носил, а поздно уже, поздно!

Сам говорил: люблю, мол, Пана, так люблю! Грудь разрыват!

«Нелепая ошибка» – вот уж правда сказано. Видно, человеку самому пришлось пережить, без сердца такие слова не скажешь. Может, у него тоже подруга умерла, не дай бог… Он сам с собой ее голосом и разговаривал, от женского имени поется. Хотя не так. Он же уходит, по песне-то, Мишка, то есть она ему поет: не уходи, мол, нелепая ошибка, не сердись, и я тебя люблю по-прежнему! Почему такое понятие получается, будто она умирает у него? Там и слов про это никаких не поется! От совпадения имени – вот и все, и больше ничего. «Мишка, Мишка!»

– Эх, да что вы, собаки, понимаете!

Данилыч и Панфилыч знают друг друга с парней. Вместе в Ямы к девкам своим пеша ходили, гуляли когда-то вместе.

Но жизнь у них разная получилась. Данилыч все как-то тянулся в одну сторону, к торговле, завмагом был, председателем сельпо числился, а последняя его крупная должность – замдиректора свиносовхоза – была случайная, как раз свиносовхоз разгоняли, а когда снова восстановили, то Данилыч намного ниже летать стал.

Нигде он толком не тащил и не вез. Размах нужен, а он – мужик несмелый, трусоватый, можно сказать, мужик…

Замдиректора был – только и достал что жене чесанки новые да каракуля на воротник. Не пришлось похозяйствовать, согнали сокола с нашеста.

В это время и обида большая между них произошла, когда Данилыч заведовал сельпо, потому что год целый Панфилыч был у него в подчинении как пекарь! (Один раз подвезло Панфилычу подучиться, да попал в кондитеры и проработал год пекарем, потому что кондитеры не нужны были нигде по всему Шунгулешу!)

Данилыч не прижимал пекарню, но власть Панфилычу показывал, муку проверял, выпечку; накладные на память помнил, все больше по мелочам досаждал.

Былое начальствование не простил Ефиму Данилычу Петр Панфилыч. И не раз впоследствии выместил!

У Панфилыча с грамотой совсем плохо было, но как стал он охотником, а потом и передовиком, планета у него высоко пошла: почет, деньги. Данилыч тоже было в тайгу сунулся, глядя на Панфилыча, но там нужно здоровье, сила, умение, и ничего у Данилыча не получилось, и перешел он из охотников в завучастком.

Но хоть и заведует задуваевским участком Данилыч, а главный здесь – Панфилыч, у Панфилыча медаль ВДНХ, его и начальство-то остерегается. Если бы Панфилыч захотел, запросто согнали бы Данилыча с участка, но это ему невыгодно, потому что Данилыч, чувствуя себя слабее, всегда старается Панфилычу услужить.

Вот в нынешнем сезоне, например, дефицитом оказалась тушенка, другим охотникам и свиной не добиться, а Панфилычу с Михаилом – баранинка да говядинка, сколько хочешь: прямо в тайгу сто банок привез Данилыч. Нате, пожалуйста!

Панфилыч презирает Данилыча, но все же без надобности зла ему не делает. Он и вообще-то без особой надобности зла не делает, если не задевают его. Это ласка давит мышей: сколь попадется, умается, хлопотавши, а съест – чуть, глупая хищница. Да что там зло, он и доброе дело может, если мимоходом или интересы совпадают.

Через год-другой, после того как Данилыч принял участок, промхоз взял обвальный урожай орехов, и в тайге лежало больше ста тонн мелкими партиями в ожидании транспорта.

Сторожами Данилыч, как всегда, оформил родню. Та из Задуваевой не выезжала даже – один Данилыч мотался по участку.

Панфилыч же, тоже как всегда, был на промысле и как раз ночевал на тот случай в одной из дальних избушек, а по пути у него был орешный штабель, у самой дороги, доступный. Утром он пошел на круг и никаких следов не видел, а потом далеко внизу, в пади, услышал, будто машина поревывает, буксует.

Панфилыч, конечно, подумал, что это Данилыч приехал по орехи. Сделал крюк – спустился в падь узнать новости и договориться, чтобы Данилыч заодно забросил бы в Нижнеталдинск машиной мясо.

Подошел Панфилыч к орешному штабелю и видит (близко-то еще не успел подойти) – два мужика и одна баба, незнакомые, орех уже погрузили, завязили машину в снег и сидят, чай греют. Номер машины – АГ 48-59.

Панфилычу картина эта очень не понравилась, он записал номерок, оглядел публику повнимательнее – и взад пятки от греха. Кража происходит, слепому ясно.