Андрей Скалон - Панфилыч и Данилыч

– Вот и выходит, – улыбнулся клубочками пара Баукин, – вот и получается! Место такое! Так что ты, пожалуй, и прав, что садиться в него не хочешь. Вся наша отрасль такая. Деньги липнут, где деньги – там зло, а у нас они под руками, деньги-то, живые.

– Надо, значит, что-то налаживать!

Баукин вскинул глазки на Балая, усмехнулся:

– Вот вы и налаживайте, вы молодежь!

– А вы в сторонку?

– Мы на пенсию, хороший мой, на пенсию. Ты думал, зря Баукин ушки на макушке – каждую бумажку в папочку? Вот и поопасся до пенсии. Не ширился, низко не летал, но и высоко не залетал, а в самый аккурат, посерединочке!

– Слушай, Баукин, – сверкнуло вдруг в уме Федора Евсеича. – А ведь ты и правду говоришь, а врешь! Ведь ты не прочь бы в директора! А? Попал? Дерзай!

Будто током ударило Баукина, по щекам у него судорога пробежала. Попал молодой охотовед, да только зачем попал? По глупости! Баукин такое вторжение в область интимных лелеянных чувств не простит!

Похмыкали, потоптались и разошлись.

На Шунгулеше работал вечный двигатель: с просторов Ледовитого океана, через тундровые равнины, собирая и неся с собой снег и холод, по руслу скованного Шунгулеша шквалом двигался на юг полярный буран. Снег, который буран нес на юг, вернется летом холодной горной водой в океан. За несколько часов буран достиг Нижнеталдинска, и в полдень стало темно, как ночью. Сдавленный горами, ветер усиливал свою скорость, протекая по долинам, закручивался в снежные смерчи и вихри. Но и разбитые на вихри и смерчи, огромные массы холодного воздуха сохраняли стремительное движение к югу, а сталкиваясь с горами, старались прорыть, разрушить их, бешено бросая в бой все новые и новые резервы. Полярная вьюга наждачными языками вылизывала предгорья. Воздушные точила миллионами тонн ледяных зерен стирали наст, казавшийся несколько часов назад под лучами доверчивого, почти весеннего солнца таким панцирно сверкающим и крепким, стачивали острые и мощные углы торосов на реке, полировали зеркала озер, натирали голые, обдутые ветром лбы угрюмых скал.

Гр. Ухалов возвращался из суда, где он только что был зарегистрирован как оскорбленный нецензурными угрозами в записках истец против гр. Тиунова С. С. Сначала у него был план зайти в контору промхоза, послушать, что говорят, поинтриговать, пустить шептуна, развлечься, но пурга переменила его настроение, теперь он хотел поскорее домой, в тепло. Двигался Панфилыч по ветру, и потому там, где он делал шаг, в ногах иногда происходил прыжок.

А Данилычу ветер был супротивный. Он вышел из больницы, когда погода быстро начала портиться, и теперь уже жалел, что поторопился.

Он сильно похудел и сразу почувствовал, что очень слаб от болезни. Пища ему не шла впрок, гнила у него внутри, распирала его газами, да и есть-то, собственно говоря, ничего уже нельзя было. Нельзя было много ходить, поднимать тяжелое, нервничать; поэтому он не разрешал себе производить в уме учеты и считать деньги, уходившие и приходившие, те, что можно было заработать в прошлом; он перестал думать, как думал прежде, о переезде из Задуваева, теперь можно было об этом не беспокоиться, само собой все решилось, как и всегда, помимо него решалось в его жизни сложением внешних обстоятельств – пенсию по инвалидности надо хлопотать. Доктор серьезно сказал – собирать документы и оформлять инвалидность. Пусть Домаха займется.

Сейчас он зайдет в контору, объявит там: «Все, ребяты, Ефим Данилыч Подземный больше вам не работник! Извиняйте!»

Доктор не пугал, но ничего хорошего у него не было за очками в очень больших глазах. Если станет еще немного хуже – ехать надо в область, вырезать желудок.

– Попили водочки?

– Сроду не любитель. В красный день календаря. На Седьмое гуляли, сын приехал потом, опять гуляли, чувствую, нехорошо, лежал у вас в больнице, вместо вас тут врачиха была. Ничего, подправила, спасибо ей. Одэбал немного, орехи вывозить, транспорт дали мне. Плохо чувствовал, теперь, значит, Новый год, куда денешься, вот и снова к вам попал. У меня по этой линии без художества, уж чего не любитель, того не любитель.

Данилыч оправдывался, как мальчик, не приготовивший уроков, ему казалось, что стоит убедить доктора, что он непьющий, а он ведь и в самом деле непьющий, и все станет на свои места, доктор поругает, даст лекарства – и все пройдет.

– Пантокрин принимали? Панты настаивали?

– Было дело, давно уже, правда, – смутился Данилыч.

– Не обязательно, конечно, не обязательно. – Доктор вздохнул, посмотрел в бумаги. Нужно было выписывать больного, направлять в область. Доктор написал направление, отдал его Данилычу и опять вздохнул. Не любил он таких больных, ему было мучительно стыдно поднимать на них глаза. Ждут, надеются, а что ты можешь? Что там могут, в области?! Бога нету, шабаш. Чудеса некому делать. – Советую не тянуть, ну и конечно, диета.

– Ни-ни.

– Данилыч, понурив голову, пошел собирать в сумку из тумбочки все, что там накопилось за месяц лежания. Механически он думал, что пенсию ему определят поменьше ухаловской, но это было не обидно, он подумал и позабыл. Настойчиво он помнил о своей болезни; все казалось ему, что не случись Седьмое и Новый год, не погуляй он на праздники, не выпей этой водки больше привычной нормы, и пронесло бы, миновало бы. Легче было думать так, так получалась случайность, и с ней легче было примириться, чем с неотвратимой неизбежностью обстоятельств человеческой жизни вообще и гнездившейся в нем и развивающейся болезни в частности.

От холода у него закружилась голова. Он взялся рукой за столб, рука легко поехала в тесных прежде плечах и рукавах одежды.

Пройдя квартал, а ему было что плыть в метели, он прислонился к заплоту. Плохо дело, паря…

Буран заметал видимость на пять шагов, а когда Данилыч вышел к реке, чтобы двигаться в контору и ждать там попутку в Задуваево, ветер со снегом кинулся уже прямо в лицо, ничем не сдерживаемый, разгулявшийся на просторе. Снег теперь был как мелко битое стекло, прорывался в свободную одежду, за воротник, на грудь, в рукава защищавших лицо рук. Кирзовая сумка на локте вертелась, стараясь оторваться, будто в рукава вцепилась и дергала некрупная собака.

Буран с большой скоростью тащил по руслу реки тысячетонный пласт снега. Проносясь по улицам и вдоль заплотов и стен домов, глядевших на реку, буран шуршал по бревнам, рвал ставни, ронял кирпичи труб, ломал сучья промерзших старых тополей.

Фигуру, надвинувшуюся на него с ветром, как бы родившуюся из белокипящей бездны, Данилыч увидел в двух шагах. Они состыковались, не узнав друг друга, и молча держались один за другого, чтобы противостоять этому вселенскому бурану, обрушившему на них в космическом вихре сметенный со всей планеты снег.