Андрей Скалон - Панфилыч и Данилыч

– Гуляешь?

– А чо?

– Гуляй, гуляй, все прогуляешь.

– Чо это все?

– Избегаешь меня, так понимать?

– Чо мы прогуляем? Нам прогуливать нечего, у нас и так ничего нету.

Михаил действительно избегал встречаться с Фросей. Молодая, красивая, не пара. Мать-то ее, тетку Алевтину, Михаил знал давно, а с Фросей-то и познакомился по-настоящему на именинах у Зуйков в прошлом году. Она его вытянула танцевать. Он заметил, что она на него посматривает со своего конца стола, поддался, проводил до дому. Как-то встретила она его выпившего и сама прошлась с ним до моста, на виадук поднимались, стояли там. Рассказала про ребенка своего незаконного, Михаил же отмочил ей под пьяную руку, что вот, дескать, вроде того что два сапога пара, он вдовец, она мать-одиночка, а потом уже прятался от нее, помня и стыдясь этих слов. Он даже обнял ее тогда легонько, просто подержал в руках и отпустил. Какие уж тут игры, сын в шестом классе. На промысле он часто вспоминал о ней, так и сяк примеривал свою судьбу и ее, уверился, что расклад не тот, что никого он больше не сможет полюбить, как любил Пану, так что нечего девке и голову дурить, люди скажут, нашел себе малолетку попользоваться. Уж и так, бедная, попала в переплет, шагу не ступи, осудят, заедят.

Из магазина выходили и толкали их дверью. Знакомые здоровались любопытно. Михаил за себя не боялся, за нее. По шунгулешским обычаям, всегда женщина виновата, а с мужчины спроса нет, разве колом в темноте вдоль хребта получишь, вот и вся мужская ответственность.

– Бобылем собираешься жить?

– Такая судьба!

– Запрягать тебя надо?

– Старый я для тебя, Фрося. Уж отойти и не мешать чужому счастью.

– Эко какое ты у меня счастье видишь?

– Будет! Будет еще, вон ты какая, проходу, наверное, нет.

– Вино пить не старый, а семью новую заводить – старый?

– Да кто пьет, кто пьет? У Петра Панфилыча гуляем, у Ухаловых, он и послал. Вон, видишь, сдачу несу с четвертной, ты смотри, видишь? Ну вот! Сам бы гулял, однако, со сдачей не пошел домой.

Михаил начал оправдываться насчет водки, и так толкнуло его в сердце старое, позабытое, мальчишеское, что у него и голос изменился. Ведь кто за водку ругает? Тот, кому не все равно, сопьешься ты или нет, кто право такое за собой чувствует. Мать ругала, Пана ругала, а больше никто не ругал. Некому было больше ругать.

– Замужем я не была, вот в чем дело. Не так, скажешь? – едва выговорила Фрося, какая уж тут игра! – Замужем не была, а ребенка завела. Думаешь, такая? Да?

Фрося крутанулась и заскочила в магазин, оставив Михаила на крыльце в полном смятении. Тут уж не шуры-муры, глубоко зацепила девка. Он было за ней хотел, да передумал, в магазине не поговоришь. Он сошел с крыльца, встал против магазина. Никуда не денется, весь день в магазине не просидит.

Весна кругом, снег идет весенний, на придавленный снег ложится, на мертвый, хрустит по живому-то. Уж точно, последние снега идут.

Во дворе магазина возчик заворачивал мерина, кулаком в рукавице толкал его в лопатку, задирал его желтозубую с сонно-усталыми глазами морду.

Улыбалась с крыльца жарко-румяная продавщица, жесткие курчавые волосы черные из-под серого пухового платка, блеск глаз, грудь под грязно-белым халатом высокая, концы платка в замерзших, пухлых красных руках. Возчик с деланно злобным ругательством завернул наконец мерина в тесном дворе, намотал вожжи на оглоблю и пошел к крыльцу и улыбнулся чистыми светло-серыми глазами на любушку. Молодой снег хрустел под валенками, в смущении возчик переминался, не решаясь встать рядом с любушкой на крыльцо, чтобы пройти в темные магазинные сени, забитые ящиками; дышал горячо, парок вился над молодыми рыжими усами. Наслаждалась своей властью и она, да не смогла долее, повернулась и пошла, мелькая из-под халата капроновыми голяшками, скрылась в сенях, кинув по пути взгляд и на мерина и на Михаила, из тьмы сеней на возчика сверкнула глазами и улыбкой; и сбросил рукавицы с горячих рук на белый снег, и поднялся на крыльцо возчик холодный с лошадиным запахом, в сени…

Михаил даже подзадохнулся от увиденного, ясное море, ведь целовались эти-то!

А мерин поджал вислый зад, распустил деревеневшие мускулы, осел на правую заднюю, парил горячим крупом, клубочки пара пуская из влажных обындевевших ноздрей, куржаветь стал, касался при старчески печальных вздохах твердым протертым боком шлифованной оглобли, подвесил шею в жирной кошме хомута, опустил мослатую голову в ироническом нимбе верстово-полосатой дуги.

За кого она его считает?

Что можно против ребенка иметь? А хоть трое! Прокормит. Ей же, дуре, не хочет поперек пути ставать.

Гришата что скажет? Посмотрит, нахмурится? Вдруг не понравится ему? Мачеха ведь. Понять должен, отца пожалеть, сколь же маяться? Молодая только, возрастная была бы поприличнее. Жену, скажут, похоронил да за девками. Перед Паной неудобно.

Гришке мачеху привел, не сдержался, за-ради баловства. Даже пословица есть, не у мачехи рос, мол. Дескать, куском не попрекали. Ну, это раньше тоже. Не вернуть Пану-то, не вернуть, если бы за какие хребты, на край света, слово там волшебное, вода мертвая, живая. Мы-то здесь, а ее нету и не будет. Одному пропадать? Еще четыре-пять годочков, Гришка улетит, учиться будет. Смешные мечты, парняга, с сынишком на пару охотиться, уж, видно, в науку смотрит, раз математика, инженером будет, мосты строить, а ты же не потянесся за ним, нужен ты ему будешь.

Врешь, Михаил, на мальчишку, оправдываешься.

Фрося с кем-то разговаривала в магазине у окна. Набились там бабы. У Михаила в голове летели, цепляясь одна за другую, мысли, размывали невидимые преграды, которыми он, как казалось, навсегда загородил себя от всех женщин, размывало и чувство вины перед памятью о жене.

Да ведь и ее жалко. Брошенка! Слово это извиняло и оправдывало. Пальтишко старенькое, валенки подшитые, совсем неславно. Мачеха! Какая это мачеха! Сердце-то у нее есть! Это уж видно, когда у человека сердце есть.

У нее девчонка, у меня Гришка. Вот, Гришата, сестренка тебе, не обижай. Да что о Гришке говорить, он ли обидит! Идти надо прямо к тетке Алевтине, так, мол, и так, не брошу, не обижу. Самостоятельный мужик, при деньгах человек, руки, ноги, голова при себе. Ну, староват, бывает больше разница, живут.

Фрося вышла не одна, с бабами. Дольше всех рядом с ней шла рукосуевская молодуха, заоглядывалась:

– Миша, что ли? Здравствуй, Миша!

– Здравствуй, Елена! – сказал Михаил сумрачно. Уж эта Ленка натрепется всем. Но Ленка не любопытничала, начала прощаться, да за угол, и нету ее.

Фрося тут и встала. Михаил подошел к ней вплотную и спросил:

– Набуровила три короба, а что к чему – не понять.

– Чего тут непонятного?