Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

«Вот тут, должно быть, я, — подумал Цагеридзе, берясь за ручку двери. И, выходит, у меня даже есть секретарша, умеющая печатать на машинке».

Секретарша оказалась худенькой черноволосой девушкой с непомерно большими, как у цыганки, серьгами в ушах. Она била в клавиши редко, сильно, как-то очень высоко ставя плечи, и серьги болтались и постукивали ее по щекам. Цагеридзе готов был спросить: «Клавиши у машинки очень горячие?» Но это только мелькнула озорная мысль, а вслух он сказал:

— Здравствуйте! Я новый начальник. Николай Цагеридзе. Если я правильно понимаю, это мой кабинет?

Девушка не успела ответить, только вскинула удивленные, слегка раскосые глаза с длинными ресницами — неплотно прикрытая дверь кабинета распахнулась шире, показалась голова, закутанная, заверченная в шерстяной платок, а из глубины комнаты простуженный женский голос нетерпеливо спросил:

— Пришел?

И Цагеридзе сам не заметил, как оказался в кабинете, окруженный четырьмя женщинами, наперебой выкрикивающими язвительно и грубо:

— А мы не уйдем!

— Герасимов правильно сделал. Иди, иди туда, сам ломай дверь и выкидывай ребятишек!

— Не с этого начинаешь, начальник!

Цагеридзе пытался спросить, узнать, что случилось, почему он «не с того начинает», но без пользы: женщины слушать его не хотели; прежде чем стать способными слушать, они должны были вылить, до конца выплеснуть переполнявшую их горечь и злость. И когда Цагеридзе это понял, он спокойно отошел к печке, сбросил на пол доху, истекающую морозным дымком, и, прижавшись спиной к горячим кирпичам, блаженно ощущая, как сразу расслабли мускулы и легче стало дышать, приготовился слушать сам, внимательно и терпеливо.

Больше всех горячилась и выискивала самые колючие слова молодая высокая девушка, в которой больше по голосу, чем в лицо, Цагеридзе вдруг опознал вчерашнюю Женьку Ребезову. Так… Он теперь нарочито не сводил с нее глаз, сочувственно кивал ей головой и улыбался, пока не добился своего: девушка смешалась, сбавила голос, как-то беспорядочно передернула плечами и напоследок в полном отчаянии выкрикнула:

— Да разве он чего понимает!

Но Цагеридзе все понял. Речь шла о том, что кто-то (а по-видимому, он сам, Цагеридзе) в это утро отдал распоряжение коменданту освободить под квартиру начальника особнячок («котежок», как называла его Женька) из двух комнат с кухней. В одной комнате «котежа» жил с семьей из шести человек лоцман Герасимов, в другой, как в общежитии, помещались семь одиноких женщин и незамужних девушек, а на кухне — продавщица из орсовского ларька с подростком-сыном, тем самым Павликом, который ночью привез Цагеридзе. Пятнадцать человек должны были освободить особняк для одного, и не позднее, как к вечеру, а сами переселиться в другие и без того переполненные «котежи» и бараки. Труднее всего приходилось многосемейному Герасимову, никто не соглашался принять к себе в дом сразу шесть человек, и он поступил просто: оставил ребят в квартире, дверь снаружи замкнул большим висячим замком, а сам пошел на работу. «Кланяться, просить за себя я не стану, — хмуро сказал он, — как хочет „новый“, пусть так и делает. Посмотрим — как». Семеро женщин и девушек из второй комнаты могли бы, конечно, без особых сложностей, поодиночке расселиться в других общежитиях, но им не хотелось расставаться друг с другом — раз, а два — возмущало, что новый начальник решил прежде всяких других дел «оттяпать» себе целый домик, пусть даже когда-то, по генеральному плану, и построенный именно для этой цели. «Лопатин и тот соображал, что народу живется очень тесно!» Женька Ребезова взяла себе в подмогу еще трех женщин, поречистее, и ринулась в бой: «Разорвись он напополам, а в дом наш мы его не пустим…»

Теперь Женька Ребезова стояла растерянная. Все слова, все ее доводы и вся ярость иссякли, а Цагеридзе еще ничего не сказал, не ответил, стоял улыбаясь, и было непонятно, согласен он с ней или нет. Словно бы час целый сплеча рубила она топором дерево, а остановилась, глянула — на дереве даже никакой отметинки нет.

— Ну? — уже через силу, но по-прежнему угрожающе спросила она.

Цагеридзе скользнул взглядом по нештукатуренным, бревенчатым стенам кабинета, густо залепленным диаграммами, графиками и пожелтевшими от времени плакатами, призывающими соблюдать правила техники безопасности на сплаве, беречь лес от пожара и разводить кроликов. На подоконнике, как раз позади лопатинского кресла, сделанного грубо, по-плотницки, стоял коробчатый, из стекла, световой транспарант «Берегись автомобиля». Стол был завален бумагами, книгами, обрывками тросов, цепей, так что едва оставалось свободное место, чтобы поставить локти.

«Не отсюда ли, не с этого ли стола и начал замерзать во льду миллион?» — подумал Цагеридзе. Это его сейчас занимало больше всего. Но женщины нетерпеливо ждали ответа, и вслух он спросил:

— У девушки Жени сегодня выходной?

Женщины дружно, все враз, выкрикнули:

— Хоть не издевайся!

Цагеридзе слегка наклонил голову.

— Вы полагаете, делать это — только привилегия женщин? Я люблю, когда женщины поют песни, когда говорят слова красивые, как они сами, но мои уши вовсе не мусорные корзины. Я не знаю, кто и как их теперь вычистит. И не знаю, почему вам понравились именно мои уши. Сегодня среда, рабочий день. Надо работать.

Его перебили:

— Работать!.. Лов-ко!.. А жить где мы должны?

— Там, где живете. Если, конечно, вам нравится.

— Так, — вырвалось у Женьки.

— Так, — в тон ей сказал Цагеридзе. — Именно, на старом месте. Лучшего пока предложить не могу. А я узнаю у коменданта, когда и почему я распорядился выселить рабочих и занять для себя этот самый ваш «котежок».

Он выпроводил из кабинета сразу повеселевших и ласково-притихших женщин, позвал секретаршу.

— Простите, я не успел спросить, как вас зовут…

— Лидой, — торопливо сказала она. Ей, по-видимому, представилось, что новый начальник станет сейчас ее распекать за то, что она впустила женщин в его кабинет.

Но Цагеридзе обрадованно закричал:

— Чудесно! Лидочка… Точно так звали у нас в госпитале самую любимую сестру. Она умела делать уколы совершенно безболезненно. А головные боли лечила так: приложит тебе к горячему лбу свою прохладную руку, дунет в глаза, засмеется — и боли как не бывало. Лидочка… Ах, как мы все любили ее! Может быть, всеобщая любовь всегда сопутствует вашему имени?

Лида стеснительно заулыбалась, покраснела, глянула на свои пальцы, запачканные чернилами, как у первоклассницы, и завела руки за спину.

— Ну… я не знаю… — И повернула голову вбок. — Лопатин очень меня не любил.

— Да что вы! Почему?

Девушка покраснела еще сильнее, губы у нее дрогнули.