Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

— Да ты хоть объяс…

— Конец!

— Ты скажи только…

— Поленом по башке захотел?!

Максим плюнул и пошел спать.

Теперь Михаил бесился, сам изнемогая от желания что-нибудь узнать о Фене — Федосье. Но в открытую спрашивать Максима не хотел и не мог. Максим же, помня грозный приказ Михаила, помалкивал.

А рассказать бы он мог многое.

Он побывал на квартире у самой Фени и довольно долго разговаривал. Феня лежала, вся огороженная подушками. Щеки, багровые, распухшие, делали странно широким и плоским ее лицо, блестевшее от аптечных мазей, сменивших теперь гусиный жир. Девушку лихорадило, она то и дело подтягивала к подбородку ватное одеяло, перехватывая его забинтованными руками. Максима она сразу узнала и очень ему обрадовалась. Максим поздоровался, спросил, как она себя чувствует, и предупредил: если ей больно или запрещено разговаривать, пусть молчит, он скажет ей то, что ему необходимо, и уйдет. Феня запротестовала: мало ли что больно! Больно, конечно, но говорить она может и хочет. Сказала, что чувствует себя лучше и что ей стыдно теперь, как по-глупому все тогда получилось. Максим великодушно взял всю вину на себя, доказал, что вполне мог бы вовремя остановить Михаила, но вот как-то так… А в общем, Феня поступила очень правильно, и он сам бы… Только нельзя же было в такой мороз… Феня спросила: «Мне следовало подождать оттепели?..» Нет, не оттепели, а… Словом, если она хочет, Максим притащит Мишку сюда и заставит его просить прощенья. Но сначала пусть она скажет, что хотя на него, на Максима, действительно нет у нее нисколько обиды…

Феня больше не перебивала, лежала тихо, слушала молча, и Максим, поощренный этим, как-то незаметно для себя и, во всяком случае, осознанно не желая за счет Михаила выставлять напоказ свои достоинства, стал открывать Фене одну за другой дурные черты в характере Михаила, такие черты, которых у него самого, у Максима, не было. И тогда Феня вдруг подняла руку.

— Зачем вы так на него? — спросила. — Он хороший.

У Максима загорелись уши. Что же это выходит: он продает своего друга?

— Да-а, Мишка очень хороший! — мужественно сказал он. — Вы меня, Фенечка, просто неправильно поняли.

Мог бы обо всем этом по-дружески рассказать Максим Михаилу? Мог бы. Но как рассказывать, если Михаила это совсем не интересует, больше того — злит, а Максиму больно отдавать Фенино имя для грубой издевки! К этому даже и дружба уже не обязывает.

И Максим держал себя так, словно вовсе и не заходил проведать Феню.

И это было, пожалуй, первое в его жизни, что он утаил от Михаила.

Зато с подробностями, каких, может быть, в действительности и не было, разрисовал, как познакомился с новым начальником рейда. Впрочем, тоже умолчав об одной лишь подробности: с Цагеридзе он встретился на квартире Баженовой. Тот вошел, когда Максим уже прощался с Феней.

— Понимаешь, — так изобразил Максим эту свою встречу, — уже совсем собираюсь я уходить из… этого… ну, медпункта. Вдруг появляется высокий, черный и малость прихрамывает. Грузин. «Здравствуйте!» «Здравствуйте!» Понимаешь: новый начальник, вместо Лопатина. Дальше такой разговор: кто я, откуда? Ну, я ему — всю нашу полную биографию. Удивляется. «А вот именно, — говорю я, — добровольно поехали в самую глушь». Он головой качает, говорит: «Здесь, насколько я географию знаю, вовсе не самая глушь. В Сибири бывают места куда глуше — пятьсот километров пройдешь, рассказывают, и человека не встретишь. Только во имя чего вам бы даже и в такие места было ехать? Со страхом бороться? Вот, дескать, вокруг тайга дикая, звери всякие, пурга, мороз, а мы — герои, живем вдвоем и ничего не боимся? Одного, говорит, — такого героя как раз недавно я видел — даже сам черт его не берет». Я ему говорю: правильно рассуждаете, точно так и мы с Мишкой решали. Он говорит: «А меня бабушка бороться со страхом заставляла иначе. Посадит, замкнет одного в темной комнате, ночью, и велит на ощупь искать чертей, за хвост их ловить. Результат одинаковый. Но для государства таким способом трусишек от страха лечить дешевле, выгоднее, чем по комсомольским путевкам в тайгу везти». Ну, я тут было поднялся. Говорю: «Это оскорбительно. Насчет страха — шуточки. Мы поехали, чтобы Сибирь осваивать, поехали на передовую линию, где труднее». А он: «Передовая линия не всегда там, где глуше, и труднее тоже не обязательно там, где глуше. Во всяком случае, на нашем рейде, раз вы сюда приехали, передовая вовсе не на Ингуте, а скорее тут, где заморожен во льду миллион. Этот миллион обязательно вытащить нужно, и это похитрее, чем подстрелить рябчика». Я ему говорю: «Вообще верно. Но как понимать: это намек, чтобы мы с Ингута сюда переехали?» Он говорит: «Начальники не намекают, а приказывают. Я приказывать не хочу». Говорю: «Так ни я, ни Мишка — оба мы никакой специальности не имеем». Он: «Я, между прочим, тоже ничего не умею, а вот начальником даже назначили». Смеется. Зубы у него белые-белые. Говорит: «Не приказ, а совет — подумайте». Я говорю: «Ладно, подумаем, сразу сказать ничего не могу, нас ведь двое, а голова у двоих одна…»

— Стоп! — заорал Михаил. — Вот не знал я. Выходит, ты без головы, Макся?

— Ну… я же в переносном смысле… я имел в виду — общая… Понимаешь, мысль общая, единая. Как, будем думать?

— Думать, Макся, всегда нужно. Полезно.

И теперь, в сотый раз любуясь багровой, с синеватым отливом, блестящей кожей на больной руке, Максим тоже, наверно, в сотый раз, завел свой разговор:

— Давай все-таки думать, Мишка. А?

Михаил, как солдатиков, расставил патроны. Сперва в одну шеренгу, потом перестроил, так сказать, повзводно: мелкую дробь, крупную дробь, картечь, жаканы.

Он не спешил отвечать, но по лицу его было видно, что разговор этот вообще ему нравится и только, может быть, жаль — не сам Михаил его начинает.

— Думать… Не думать, Макся, а все заново взвешивать, — наконец медленно проговорил он и втолкнул последний жакан в последний патрон. Думано было, брат, еще когда мы с тобой комсомольские путевки получали. Не такая разве и тогда уже была у нас с тобой «общая мысль» — работать там, где интересней и где труднее?

— Раньше всего, где нужнее, — добавил Максим.

— Надо слушать. С этого я и начал — где нужнее. Стало быть, все уже было думано? Было! А взвешивать, согласен, давай. На весах у нас Ингут и сам рейд Читаутский. Начинаем. Первое: где интересней?

— Для меня — на рейде, — без колебаний сказал Максим.

Михаил поутюжил пальцами свой длинный нос, подергал его за кончик, словно проверяя — нельзя ли вытянуть еще немного.

— Ну-у… Это, брат, называется чистой эмпирикой. Я — за движения души, но все-таки чтобы и не против логики. Поэтому выкладывай доказательства. Чем интересней?