Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

Если бы такой вопрос Максиму задал гипнотизер, погрузив предварительно в сон и совершенно выключив его волю, Максим, вероятно, ответил бы: «На рейде — Феня. Этим и интересней». Михаилу он так ответить не мог. И не потому, что хотел бы скрыть от него это в действительности больше всего манящее обстоятельство. Просто он сам не считал его главным, во всяком случае — главным, подлежащим, по требованию Михаила, логическому обоснованию. И начал загибать пальцы на здоровой руке.

— Народу там больше. Будут друзья. Общение, разговоры.

— Раз, — сказал Михаил. — Малоубедительно. Здесь мы тоже не робинзоны… Людей видим. Говорить не разучимся. Зато на Ингуте мы среди первозданной природы. А на Читауте все уже вытоптано. Дальше?

— На рейд из Покукуя каждую неделю привозят кинокартины, а радиоприемники имеются почти в каждом доме.

— Два, — сказал Михаил. — Не годится. Быть среди живой природы лучше, чем видеть ее на экране, плоскую и серую. Попереживать над судьбой человеческой? Пожалуйста, бери на рейде в библиотеке книги, приноси сюда, читай и переживай. В кино, раз в неделю, и отсюда на рейд сбегать можно. А радио — ну, давай купим! Деньги же есть. Дальше?

— Там чему-нибудь нас выучат, а здесь — чему? Так и Цагеридзе сказал. А я бы, например, с удовольствием — мотористом на катер. Здесь, как ни считай, мы с тобой чернорабочие.

— Разнорабочие. — поправил Михаил, — черной работы не существует и белой тоже. Любая работа — труд. А работа, которая никаких знаний не требует, та — «разная». Но мотористом на катер, прямо сказать, и я бы не прочь. Может, тебе лучше бы в рулевые?

— Ну, там разберемся, — миролюбиво проговорил Максим. — А на катере, понимаешь, плоты отводить, буксировать илимки с грузом… Главное производство! Река. Тайга. Воздух. Солнце. И, понимаешь, настоящая рабочая специальность.

— Ладно, я в рулевые пойду, — сказал Михаил, словно для этого не хватало только его согласия. — Рулевой на катере, иными словами, — капитан корабля. — И спохватился: — Давай еще доказательства.

— Все. Больше нет. Подсчитываем очки. Из трех предложенных доказательств я принял три, ты — одно. Не приняли: я нуль, ты — два. Складываем все это вместе, в одну душу. Получается, плюсов четыре, минусов два. Так?

— Математика, конечно, тут не годится, но, скажем, так, — не очень охотно, а все же подтвердил Михаил. — Пошли дальше. Доказывай теперь, где труднее.

И Максим опять обосновал три своих доказательства и снова набрал четыре плюса и два минуса. Плюсов могло бы оказаться и больше, если бы Максим сумел убедить Михаила в том, что работа моториста в общем труднее, чем работа «смотрителей дорог». Михаил упрямо повторял, что Максим путает два понятия трудность и интересность и что работа моториста попросту интереснее, а не труднее. Он щупал свои бицепсы и кричал: «Кому больше они нужны — рабочему на дорогах или мотористу?» Максим протестовал: «Не меряй трудности только на силу рук. Голова! Голове где труднее?» И Михаил резал его под самый корень: «Голове труднее всего спорить с тобой, Макся».

Вопрос «где нужнее» рассмотрен был почти при полном обоюдном согласии. Только одно очко было засчитано «против». Если перебираться на рейд с прицелом работать на катере, так не нужнее ли они пока здесь, при дороге? До лета еще далеко, а возят лес каждый день. Максим, ссылаясь на Цагеридзе, правда, пытался доказывать, что вырубить и вытащить изо льда замороженных бревен на миллион рублей — дело никак не менее нужное, чем вывозка к реке леса, подсобного для сплавных нужд, но Михаил и тут его смял: «Разве может государство рассчитывать на то, что уже, считай, пропало, и на второе место ставить нормальный план сплава! Надо, Макся, мыслить, а не просто красивые слова говорить».

Они еще поспорили по пустякам, но в главном договорились: конечно, если все брать относительно, так передовая линия трудового фронта проходит все же намного ближе к самому Читаутскому рейду, чем к лесовозной дороге через Ингут. Стало быть, и можно и должно переехать на рейд.

— Помнишь, Макся, у Николая Островского: «…жизнь человеку дается один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…» Может, Макся, мы с тобой ошиблись с самого начала — не поехали на целину, или на Братскую ГЭС, или куда-нибудь на еще большую стройку. Может, там и вернее сошлись бы все наши три «где» — где труднее, где нужнее и где интереснее. Но порхать, как мотыльки, от одного огонька к другому мы не должны. Приехали сюда — точка! Надо сперва здесь по-настоящему проверить все свои три «где», а там уже решать — по нашим ли, Макся, с тобой умишкам и всему прочему ехать еще куда-то. Оно ведь и на Братской ГЭС можно так, как мы сейчас, дороги только чистить. Первый класс рабочей жизни мы с тобой, давай считать, закончили, подаем заявления во второй класс — на специальности рулевых, мотористов. — Михаил костяшками пальцев постучал по столу, сгреб, свалил в одну кучу все расставленные было, как солдатики, патроны, сдвинул туда же банки с порохом, с дробью, выбежал на середину избы, крутанулся на одной ноге. — Э-эх, черт! — и давай пинать, гонять по полу валенки, сброшенные Максимом возле печки. — Макся, а ведь жаль будет все-таки уходить отсюда! Хорошо здесь жилось! Там на рейде, к примеру, так же не поохотишься. И вообще там — полтайги только. Если не четверть.

— До Ингута от рейда по прямой десять километров всего, — заметил Максим. — Два часа легкого ходу.

— И дисциплина там, что ли, такая будет, как здесь?

Максим что-то хотел сказать, возразить, — Михаил заорал на него:

— Молчи! Сам я всего не понимаю, что ли? Ты резиновый. Тебя надави, отпусти, и ты опять как был. А я стекло. Лишнего нажми — сломаюсь, черкани алмазом — навсегда царапина останется.

— А ты знаешь, — вдруг обозлясь, закричал и Максим, — а ты знаешь, что ты после той ночи, как у нас ночевала… ты стал не стекло, а пустая железная бочка! Из-под бензину. Чуть дотронься — и загремит! А зажги спичку около — разорвется, как мина. И еще ты стал…

Михаил ухватил его одной рукой за пояс, другой — под коленки, подержал на весу и легко кинул на кровать. Сам навалился грудью на грудь, зажал круглые Максимовы щеки между своими жесткими ладонями.

— Макся, гляди мне в глаза. Я все понимаю. Ежели в нашу с тобой мужскую дружбу какая-нибудь там Федосья войдет и расколет нас, разделит — ударь меня в лицо. И больше после этого мы друг друга не знаем. Понял? Можешь сейчас ты меня ударить? Ну! Бей! — и сразу отвалился от Максима, посадил его на кровать. — Бей, говорю! Можешь?

— Н-нет… Уйди ты… Не могу… Ну тебя, — промычал Максим. Он совершенно обалдел от встряски.

— Не можешь? То-то же! — Михаил грубовато засмеялся. — Макся, а ведь ничего на свете нет лучше дружбы. Ну, давай, черт, свою руку! А Федосьи всякие — да гори они синим огнем!