Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

Максим невольно попятился, пытаясь полой полушубка прикрыть фонарь.

— Так вот… — прошептал он, не зная, что ему делать.

Куда, зачем идет Женька?

Спуск на реку здесь один. Стороной, незаметно, ее нигде не обойдешь, не обгонишь. Да и она, конечно, давно уже видит его. Фонарь вон как полыхает, словно автомобильная фара. Вернуться скорее к поселку и уйти на Громотуху верхней дорогой? Поймет же она! Поймет, что парень от нее побежал. И обязательно сложит об этом какую-нибудь ядовитую частушечку. Догнать Женьку? Этого Максим тоже почему-то боялся.

Он все время хотел именно такой встречи — только вдвоем, под соснами, в темноте. Но не сегодня бы, не сейчас, когда он совсем не готов с ней разговаривать.

А от сосенок, с тропы, между тем тихо-тихо:

Ну, вот! Запела уже… Все!

Максим почувствовал, как сразу тесным и жарким стал у него полушубок. Он не знал, что будет делать, но знал, что обратно теперь все равно не повернет.

— Кто это там вроде бы с фонарем? — Голос Женьки просто теплым маслом льется в уши. — Посветить можете? Тут где-то ямка была.

— Жень, это я… — сказал Максим, задыхаясь, и повел лучом фонаря в ее сторону.

Ребезова стояла лицом к нему, сбив платок на затылок, улыбалась и не то пританцовывала, озоруя, не то по необходимости разминала зябнущие ноги.

— Ах, Макся! — протянула она. — Вот никак я не ожидала. Кого это вы здесь с фонарем ищете?

И пошла навстречу ему, все так же пританцовывая.

— Сашку Перевалова на Громотухе сменять иду.

На шутку ответить шуткой Максим не сумел, ничего не придумалось. Да ведь и знает же, знает Женька, куда он идет! Когда договаривались, кому сегодня ночью второму дежурить у запруды, она стояла тут же и все слышала.

— У-у…

— Жень, а вы здесь как?

— А я здесь так, — беспечно отозвалась Ребезова. — Гуляю, делать нечего. Дома скучно сидеть. А воздух, воздух какой хороший! Ветерок! Подумала: может, на Громотухе и мне подежурить? У костра. Вдвоем. Хорошо-о! Вот и пошла.

— Павел Болотников только в два часа ночи заступит.

Морозный воздух стал сразу каким-то колючим и едким, от него першило в горле. Максим едва выговорил свои злые слова. Он понял: ревнует. Глупо ревнует. А как удержаться?

— В два часа? — переспросила Женька. И вплотную приблизилась к Максиму. — Вот досада, не знала я. А если хочется с кем другим посидеть? Вдруг, дыша теплом ему в самое лицо, шепнула: — Да погаси ты свет! Дурак!

И вырвала у Максима фонарь, кинула в сторону прочь. Фонарь упал набок, погрузился в снег глубоко и только через какой-то оставшийся незакрытым уголок стекла бросал вверх, на макушку ближней сосны свой тонкий лучик.

— Жень… — растерянно и радостно выговорил Максим. — Жень…

— Другой поцеловал бы, — с досадой сказала Ребезова. — Возьми, дурак, хоть под руку. Тропа-то узкая.

Она просунула Максиму под мышку свою словно бы ужом вьющуюся руку, прижалась к нему, повела, посмеиваясь журчащим смешком. Повела совсем так, как когда-то впервые уводила она его к этим же соснам.

У Максима постукивали зубы. Было и страшно и хорошо. Хотелось, очень хотелось поцеловать Женьку, только бы она снова прислонилась к нему, приблизила лицо и повторила свои слова. На «дурака» Максим не обижался. «Дурак» у Ребезовой прозвучало, как «милый». А обращение круто и сразу на «ты» возвращало Максима к тому счастливому вечеру, когда он держал у себя в руках теплый Женькин платок с кисленьким запахом ржаной хлебной корочки.

— Так, а фонарь-то, фонарь? Он казенный. Взять надо, — захлебываясь от сладкого волнения, проговорил Максим. И тут же обозлился на себя: ничего лучше не пришло в голову!

— Ах, казенный? — уже со всегдашней своей ехидцей сказала Женька. — Ну, как же, тогда обязательно поднять нужно. Деньги высчитать могут. В пятикратном размере.

— Да нет, темно будет, — торопливо поправился Максим.

— И темно, — сразу же согласилась Женька. — Вдруг еще в темноте неловкий кто-нибудь с тропинки оступится? — И в самое ухо Максиму: — Не то вдруг поцелуемся… Глу-пай!..

А! Гори он или гасни, фонарь! Свой или казенный! Жди, Сашка Перевалов, смены себе или не жди!

Небо, черное, глухое, тесно припало к земле… Ветер, жаркий, бьет прямо в лицо…

— Жень… Ну, правда же? Это правда? Ты…

Максим не помнил ничего, не помнил, как вырвал свою руку из-под локтя Ребезовой, как повернулся к ней, схватил ее жадно, крепко и как тут же очутился в снегу на спине, отброшенный резким толчком.

Ребезова смеялась, журчала ручейком, помогала ему подняться.

— Говорила ведь: тропиночка узкая. Надо было теснее идти… Вон как ножками взбрыкнул, бедненький! Не ушибся? — Снова подхватила его под руку. Максенька, а фонарь? Он же казенный! — И опять совсем близко и жарко: — Ну, да брось ты его! В потемках лучше…

Если бы Женька теперь повела его обратно, в поселок, Максим все равно бы пошел. Он пошел бы куда угодно, хоть на Ингут, хоть в Покукуй, хоть пешком до самого Красноярска — только бы рядом с Женькой, только бы слышать этот жаркий ее шепоток.

Целоваться больше ему не хотелось. Было стыдно. Не того, что оказался на спине в снегу, а того, что поступил он грубо. Так ли любят, если любят?

А Женька, тесно-тесно припадая к Максиму плечом, повела его вперед, к спуску на реку, к тропе, протоптанной на Громотуху.

Они шаг за шагом словно бы растворились, исчезли в глухой черноте, куда-то унеслись на легких крыльях порывисто-веселого ветерка, а тонкий желтый луч фонаря еще долго высвечивал макушку сочувственно кивающей высокой сосны и заставлял ее переливаться огнистыми, праздничными блестками.

Приемная была очень маленькая, узкая, вся залепленная плакатами, призывающими людей сохранять свое здоровье, бороться с мухами, по утрам обтираться холодной водой, делать детям предохранительные прививки против оспы и дифтерита.

От этих ли плакатов или от самих стен, а может быть, от белых халатов и шапочек сотрудников и сотрудниц, беспрестанно снующих в кабинет и из кабинета врача, пахло валерьянкой, мятой, эфиром. А от пола веяло сырым холодом. Его только что вымыла пожилая санитарка, попросив ожидающих приема «маленько постоять в коридоре».

— Не хватает обслуги, — разъяснила она. — Прямо всех начисто техничек наших грипп подвалил. Какой-то, будь он проклят, новый, азиатский, что ли. Вот и прибираемся, кто остался на ногах, с утра до вечера. А тут народ и народ. Да все сюда ко Льву Ефимычу.

— Хороший врач? — спросила Баженова.

Санитарка обиженно пожала плечами. Сама тоже «сюда» пришла, а спрашивает! Она устало провела рукой по лицу, изрезанному тяжелыми, глубокими морщинами.