Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

Баженова ответила, что у нее нет никаких документов, что все это делалось без огласки, под страхом уголовной ответственности, но после врач осматривал ее много раз и в конце концов твердо сказал ее мужу — надежды нет.

— Да, действительно, тогда действовал очень строгий закон, — сказал Лев Ефимович. — Теперь вы могли бы так не бояться. Закона человеческого. Но закон природы по-прежнему неумолим и справедлив — это не всегда проходит совершенно бесследно. Когда-нибудь да скажется. Природа не терпит надругательства над нею. А материнство — высшее, что есть в живой природе. Как можно убивать в себе мать, оставляя в живых женщину! Зачем, зачем вы, женщины, на это соглашаетесь?

— Он не хотел ребенка. Считал, что очень рано. А я так любила его!

— Да, в этих случаях чаще всего бывает именно так. Женщина любит больше, чем надо, а мужчина — меньше, чем надо.

— Он тогда тоже любил…

— Мужчина, который любит женщину, никогда ей не причинит боли, страданий. Это один из самых верных признаков подлинной любви. Извините.

Задумчиво глядя в сторону, Лев Ефимович переспросил ее о некоторых подробностях. Посидел, постукивая пальцами по столу, потом поднялся и пошел к умывальнику.

— Разденьтесь. И вот сюда, — показал ей на странное кресло, поблескивающее холодным никелем.

Баженова закрыла глаза, стиснула зубы.

— Если можно, без посторонних, — помедлив, слабо выговорила она.

Страшный холод никеля преследовал ее все время. И пока готовился врач. И пока готовилась она сама. И пока Лев Ефимович куда-то звонил, вызывая кого-то для ассистирования ему, а потом для консультации, и снова исследовал. И пока с этим «кем-то» вторым Лев Ефимович стоял в стороне, разговаривал вполголоса, пересыпая речь латинскими и просто непонятными русскими словами. И даже тогда, когда она снова оделась в настывшее на вешалке белье и платье, села на тот же обитый дерматином старенький стул, а Лев Ефимович опустился на свое место и крупными пальцами стал тереть виски.

Баженова в жуткой тишине ждала его слов.

— Необходимы предварительно обычные анализы плюс рентген. А затем, вероятно, глубокое обследование в условиях стационара, — проговорил он ровно и совершенно бесстрастно. — Вот все пока.

— Доктор, прошу вас, мне нужен точный ответ. Я не могу уйти без такого ответа, — запинаясь, сказала Баженова. — Не обязательно ответ ободряющий. Я не рассчитываю на него. Но — только правду. Жестокую, но правду.

— Всю правду я вам скажу, как только будет закончено обследование в стационаре, — он полистал толстую тетрадь в клеенчатом переплете, сделал пометку. — В стационар я вас могу положить примерно… через месяц. Извините, очередь. У вас не неотложное. Очень спешите — попробуйте съездить в Томск. Может быть, там посвободнее.

— Нет, нет, я верю вам! Я во всем верю вам, доктор! Вы не подумайте…

— Хорошо. А на все анализы я дам сейчас направление. Можете сделать их уже завтра. Занесите мне.

— Доктор, послезавтра я должна улететь в Покукуй, в читаутскую тайгу. Через месяц я лягу в стационар. Завтра я сделаю все анализы. Буду делать все и так, как вы прикажете. Но сегодня вы должны мне точно сказать…

Медленно передвигая по столу, Лев Ефимович протянул к ней руки. Подчиняясь молчаливому приглашению, Баженова положила в его крупные ладони свои маленькие, холодные пальцы.

— Человек, — сказал он, мягко пожимая ей руки, — дорогой мой человек! Я понимаю, вы видите сейчас во мне бога. А я не бог, я такой же, как и вы, обыкновенный. Но только умею кое-что приличное делать из живых человеческих тканей. И я это сделаю, когда я буду о вас знать все. А сейчас я знаю не все. Потерпите.

— Но хоть что-нибудь твердое, безусловное уже сейчас вы можете мне сказать? Ну, я прошу! Я же не могу уйти без этого, не могу улететь. Ну, вы поймите меня, доктор! Для меня это необыкновенно важно…

Баженова горячо и долго повторяла глухо молчащему врачу все одну и ту же просьбу свою: «Скажите, скажите…» Она не могла, не смела открыться, объяснить, почему ей это так необходимо именно сейчас, немедленно. Не смела объяснить, что там, в читаутской тайге, ее ждет человек, который любит, очень любит, и она должна, обязана дать ему ответ. Тот или иной, но определенный. Ведь Лев Ефимович из ее рассказа понял, очевидно, что она по-прежнему замужем. А теперь Лев Ефимович думает, что ей просто хочется скорее порадовать мужа. Если бы он знал! Если бы понял…

Она так настойчиво и так взволнованно просила его, что врач наконец отозвался. Внимательно и с лаской вглядываясь в нее, заговорил:

— Человек, если бы ваше возвращение к нормальному состоянию женщины было полностью исключено, я сразу же и сказал бы вам об этом. К чему бы тогда анализы, к чему обследования? Надежда есть! Но вряд ли очень большая надежда. Вы знаете, что такое радиотелескоп? Известны вам его возможности? Он способен улавливать столь незначительные излучения, что в них даже трудно поверить. Но радиотелескоп свидетельствует: там — звезда! Если хотите, мой «радиотелескоп» тоже свидетельствует: там звезда! Но излучения так незначительны, что пока трудно определить со всей достоверностью, насколько велика сама звезда. Простите мне эту аллегорию, но космос нынче у всех в умах, и я тоже люблю иногда мечтой уноситься туда. Итак. Если после обследования в стационаре мои предположения подтвердятся, я сделаю вам операцию. Попытаюсь вернуть человеку его человеческое, женщине — женское. Операция, не скрою, будет не из простых. Вероятнее всего, вам дважды или трижды придется ложиться на стол. Может быть, даже без пользы. Подумайте и об этом, решая вопрос с тем, кого вы сейчас снова любите. С тем, кто вас действительно ли? — тоже очень любит сейчас. Если он требует…

— Он не требует! Он не знает. Я этого сама хочу. Только сама!

— А-а… Что ж, понимаю и это. Мужественно. Благородно. Итак, без гарантии, но все же с надеждой. Прошло, говорите, семь лет. Раньше бы надежды было больше. Всегда, человек, раньше лучше, чем позже. Не спрашивайте, что именно и каким образом намерен я оперировать. Это сейчас совсем ни к чему, пока не определено главное — право на операцию. И ваше, и мое. Годится вам такой ответ? Вы сами просили, настаивали на жестокой правде. Это правда. И, как видите, жестокая. Но, повторяю, с надеждой.

Баженова посидела, глядя в одну точку. Холод никеля все еще преследовал ее.

— Будет очень больно, доктор? — тихо спросила она.

Лев Ефимович вышел из-за стола, сделал несколько шагов взад и вперед по кабинету, остановился за спиной Баженовой, положил ей свою большую, но почему-то теперь очень легкую руку на плечо.

— Этот человек думает о боли, — проговорил он. — Человек всегда думает о боли. А вы еще и женщина. Когда вы станете рожать, будет тоже больно. Готовьте себя к боли. Вы ведь этого сами хотите!