Сергей Сартаков - Каменный фундамент. Рассказы

Поздней весной того же года мне довелось снова поехать в Москву. Я позвонил на квартиру Сейфуллиной.

— Лидия Николаевна, здравствуйте. Узнаете?

— А, это вы! Я очень ошиблась в своем письме. Жалею…

— Да нет, что вы, Лидия Николаевна! Я полностью согласен…

— Не перебивайте. Ошиблась. Мне следовало написать письмо резче. И я жалею, что не добавила: за такие рассказы полагается с автора взыскивать стоимость испорченной бумаги.

Нет, она не смеялась, я это чувствовал по голосу, в нем кипела та самая благородная ярость, которую мне уже приходилось наблюдать, когда она защищала меня. Как резко изменилось положение! Боже, что за роковой, злополучный «Василь»! Какими-то несчастными тремя страничками я начисто погубил себя во мнении Сейфуллиной. И я, онемелый, держал телефонную трубку возле уха и думал: уместно ли будет мне после этого еще когда-нибудь позвонить Лидии Николаевне? А она все продолжала свою словесную порку: «Поймите, нельзя такие вещи печатать. Вы это понимаете?..» Наконец устала, остановилась, я слышал, как она перевела дыхание.

— Вы слушаете?

— Слушаю, Лидия Николаевна.

— Тогда вот что, вы приезжайте сейчас ко мне. Я купила бублики, они еще теплые. Расскажете, над чем вы работаете.

— Да я…

— Ну вот! Обиделись? Скажете: «Ничего не пишу»! Вы должны писать, много писать, все время писать. Иначе у вас только «Васили» и будут получаться.

Зимой 1947 года Лидия Николаевна приехала в составе делегации правления Союза писателей в Новосибирск на празднование двадцатипятилетнего юбилея журнала «Сибирские огни». Я тоже был на этом юбилее. Но сложилось как-то так, что встречи наши были мимолетные, на ходу: всё заседания, заседания, потом начались творческие семинары, а Сейфуллина оказалась не в той группе, где я. Она работала очень прилежно, читала бесчисленное количество рукописей, тщательно, с карандашом; и к вечеру, конечно, так уставала, что заходить к ней в номер, мне казалось, было бы просто жестокостью.

Но оказалось, что я ошибался, оценивая силы Лидии Николаевны.

Железнодорожники станции Инской пригласили группу писателей в гости. Среди приглашенных была и Сейфуллина. Палил настоящий сибирский сорокаградусный мороз, ехали мы в автобусе тех времен с очень жесткими рессорами, дорога — сплошные ухабы. Болтало нас, как в маслобойке, стекла в окнах занесло плотным инеем, но Лидия Николаевна, бог весть где раздобыв себе подшитые валенки, сидела преспокойно на переднем диване к нам лицом и всю дорогу рассказывала какие-то веселые истории.

Запомнилось мне, как по приезде в Инскую шофер спросил кого-то из нас: «А что это за веселая бабушка ехала с вами?» Ему сказали: «Сейфуллина». Он знал, что вез писателей. И вдруг задумался: «Постойте, постойте, как… Сейфуллина? Та самая?» Мы подтвердили: «Та самая». И шофер, хлопнув кожаными рукавицами, побежал догонять Лидию Николаевну: «Товарищ Сейфуллина, это вы? Да я ведь читал ваши книги! Ну никак я не думал, что вы, извините, живая и приедете к нам, а теперь вот — даже в Инскую». И стал себя укорять, что вел машину так неосторожно, и пообещал обратно повезти нас «как в лодочке».

— Вот расскажу-то я ребятам: возил Сейфуллину!

Все мы, остальные, явно были не в счет.

Собственно, такой удел выпал нам и на вечере. Все внимание, вся любовь зрительного зала была только к ней, к нашей милой Лидии Николаевне. Она вошла — и все зааплодировали. Она поднялась, когда ей предоставили слово, и долго не могла начать свою речь — никак не прекращались аплодисменты. Она смущенно сказала, что, честное же слово, она не знает, о чем говорить, она так мало пишет в последние годы, а можно ли жить старым богатством — и снова аплодисменты заглушили ее слова.

Сейфуллина стала рассказывать о своей литературной юности. Как она явилась со своим первым произведением в редакцию и объяснила, что пришла по поручению сестры. А редактор читал, крутил головох! и повторял: «Н-да, скажите вашей сестрице…» И дружеский смех перекатывался по зрительному залу.

Потом Лидия Николаевна припомнила, как она выступала вместе с Маяковским и как, чтобы не выглядеть вовсе ребенком рядом с гигантской фигурой поэта, она подкладывала себе под ноги стопу книг. А Маяковский поощрительно трепал Сейфуллину по плечу и говорил: «Ей они под ноги только и годятся. Мал золотник, да дорог». И еще более ласковым смехом отзывался зрительный зал на эти слова.

Возможно, добрая половина присутствующих и не читала ее произведений, в те годы как-то не переиздавали Сейфуллину. Но кто же не знал ее имени? Кто не запомнил Сейфуллину как одну из зачинательниц советской литературы! Со зрительным залом вела сейчас разговор сама живая история нашей литературы.

После творческой встречи инские железнодорожники устроили небольшой банкет. Точнее, это был даже не банкет, а просто дружеское чаепитие. Без пышных речей, без торжественного ритуала, да и на столе стояло совсем не банкетное, а очень скромненькое угощение. Но это и придавало особую теплоту и задушевность нашей беседе. Трудно пересказать ее содержание. Самые пестрые вопросы и ответы, реплики и возгласы сыпались вперекрест… Впрочем, это, пожалуй, как раз и определяло главное содержание разговора — говорить буквально обо всем и как придется, свободно и непринужденно. Лидию Николаевну вначале хотели сделать как бы председателем вечера. Она испуганно округлила глаза, так искренне и протестующе замахала руками, что даже выбила у соседа папиросу, и жалобно заявила: «Ну вот, а я так озябла и думала попить чаю». С этого и рухнула вся официальность, и все пошло веселым колесом.

Уезжали мы от железнодорожников далеко за полночь. Шофер нас вез теперь действительно «как в лодочке», хотя по довольно-таки крутым волнам. Все мы были изрядно измучены, но диво — меньше всего это было заметно на Лидии Николаевне. Она пристроилась опять на полюбившемся ей переднем диване, лицом к нам, и всю дорогу забавляла нас своими рассказами.

Лидия Николаевна говорила:

— Ах, как мне всегда хочется написать еще что-нибудь хорошее… очень хорошее! Писатель обязательно должен все время писать, и все время писать лучше. И я напишу, честное слово, напишу еще…

Глаза у нее молодо блеснули, и вся она сразу как-то подобралась, словно готовясь к трудному прыжку.

Такой она ярче всего мне и запомнилась: жизнерадостной «маленькой Сейфуллиночкой», всегда готовой кого-нибудь защищать, а защищая — обязательно яростно нападать на своих противников. Запомнилась со своей фанатичной любовью к литературе, всеми писателями и читателями нежно любимая.

Стояла поздняя осень 1938 года. Дул резкий, холодный ветер, гнал вдоль пыльных улиц Новосибирска сухие, скоробленные листья. Пешеходы поворачивались к ветру спиной. И все равно прохватывало до костей.