Григорий Коновалов - Благодарение. Предел

— Некогда голову прислонить к подушке. А прислонишься — думы… Господи, как скучно-то мне!

Мефодию вроде не по себе стало от ее слов. И он торопливо сказал, что по горам по долам идет тысяча шуб и кафтанов, то есть овцы идут.

— Сена побольше накосить!

— Коси. Кто же тебе мешает?

— Слышь, Оля, Узюкова-то… была у тебя?

— Забегала. Похвалилась серой юбкой с разрезом выше колен. Подарила моему будущему дитю приданое. Розово-зеленое.

Ольга рассказала: «Узюкова советовала порадовать отца, как только появится на свет крохотулька. «Хочешь, Оля, я дам ему знать? Где он?» Я ей сказала: отец первостатейный человек. Обстоятельства и должность пока не позволяют ему быть при мне. В особой командировке он. Когда она взяла меня за руку, я вся вызверилась, сцепила зубы, боялась: попросит усыновить моего Филипка… Я уж назвала его. Я ведь слыхала, будто Людмила вся измечталась взять из детского дома мальчика, желательно цветного, мол, сразу двойной смысл: родительский и интернациональный. Но…» — по мнению Ольги, Узюкова Людмила вконец запуталась, измучил ее лишь воображаемо усыновленный детдомовец, беззастенчиво посягавший на ее свободу.

Мефодий, улыбаясь самодовольно, покачал головой:

— Уж не ревнуешь ли?

— Подкует она тебя на все четыре. И поделом!

— Ну, что еще-то говорила?

Едкая игранула улыбка в уголках Ольгиных губ.

— Хвалила тебя: строговат стал в моральных вопросах… с тех пор, как всем совхозом поклялись быть образцом во всех отношениях. Вообще о культуре толковала. А потом залилась чуть ли не в степь к Саурову. Воспитывать.

— А-а, вот где ревность твоя.

— А что, Сауров птица высокого полета. Не другим чета.

— Такие только для того родятся, чтобы морочить девок. От мимолетных взглядов вянете. Бьют мелкую птицу соколы, пока под уклон лет не уморятся. Женятся на ком попало: играй моими перьями соколиными, я уже не улечу. Пьют. Тупая грусть в глазах… Вот такими увлекаются до потери себя, до плача и терзаний. И что удивительно, Олька, умные теряют себя.

— Дурочкам нечего терять. Глупость и то про запас надо оставить. Да и ад-то свой лучше рая по чужому пропуску, Мефодий Елисеевич. Воля вольная самим выбирается.

— А ты вольная?

— Где уж мне жить в отличку! Это я когда-то заносилась, мол, все мне под силу и под стать, и птичьего молока чуть не востребовала… Нет уж, моя песня спета.

— Ну, что так разожглась… Все обойдется. С Иваном не получилось, может, Силу в мужья-то тебе наметить, а? Если у тебя что-нибудь такое с ним.

— А ты боишься Саурова. Убить готов. Или мной хочешь откупиться?

— Неправда. Чего бы мне бояться его?

— Вот пожалуюсь Силе, и придется тебе убегать за трын-пески и туманные горы. Хоть и кличут тебя Покорителем природы.

— Не сходи с ума, девка. Все наладится. С кем грех-беда не случается? Мы оба с тобой одинаково завязли. Подумай. Ну ладно, закрой за мною дверь.

— Да уж закрою навсегда.

Вдруг лицо Ольги исказилось, она вскрикнула дико, хватаясь одной рукой за живот, другой за косяк дверей.

Палага вздрогнула, как бы пронзенная давно забытой болью. И что-то связало ее с этой женщиной. И она давно вот так же кричала, корчась, а кругом рвались бомбы, и с потолка струился песок на плащ-палатку, которой укрыли ее. Тогда родила дочь Тому.

Мефодий засуетился вокруг Ольги, и на сильном лице его были растерянность, стыд и злость.

— Позвать бабку Алену? Врача? Ну как хочешь… Воды дать?

— Уходи!

Тяжелые шаги загудели по веранде.

Палага отпрянула за кусты жасмина, привычно припадая к влажной земле. Уж она-то, земля, не выдавала ее, грела студеными зорями, укрывала от пуль, от расправы…

Заячий писк заметался в доме, тепло запахло из окна новой жизнью.

Свет из окон медово выжелтился на белогрудой березе. Ночь тяжело и синё стекала на закат. За Сулак-рекой размывало рассветом.

Палага владела многими специальностями, но работать стала бетонщицей на строительстве обводнительного канала в степи за Сулаком. С налета не нагрянула к Мефодию, а теперь с каждым днем все труднее становилось смешать его карты. Но жить или помирать, не заглянув в глаза Кулаткиным, она уже не могла.

Угнув большую голову, крепконогая киргизская лошадь легко поспевала за волком, отжимая от кустов по пригорку к обрывистой над речкою круче. Олег Сауров, привстав на стременах, не отрывая взгляда ото лба волка, стелившегося по седой, от инея траве, совсем уж стал заносить плеть со свинчаткой, как вдруг в голове что-то разорвалось, горячая мерклость хлынула в глаза, заливая тьмою белый свет… В ту же секунду он понял, что с ним и что он еще может сделать. Кренясь набок, он круто вернул лошадь к обрыву…

Они были горячие — Олег и лошадь. Круча над рекой была высокая, а внизу у воды горбились валуны.

На камнях лежало тело отца, сильное и прекрасное в своем покое.

Анна и Сила дома обмывали это широкогрудое, мускулистое тело, прикрыв плоть. Потом обрядили в просторный военный мундир, положили в гроб. Прижавшись щекой к лицу его, Сила заплакал.

«Ну что поделаешь с ним? Сила, как клещук, так и лезет на коня», — говорил когда-то давно отец, усаживая на лошадь парнишку. И еще вспомнилось — собирали грибы в лесу: «Анна, глянь, катится понизу в подлеске малец, раньше нашего находит… глазаст…»

Утоньшилось лицо Олега, морщинки безгорестно и просто лучились от прижмуренных глаз к седым вискам, ни одна не суперечила выражению безмятежной значительности.

Батина песня о четырех ветрах-братьях вспомнилась Силантию во время похорон. Приотстал от людей на берегу Сулака, дослушивая эту песню в самом себе:

И ветры делали свое, набегами били с четырех сторон, как лебеди крыльями. И небо, земля, лес, река, пес Накат понимали то, что делали ветры-братья.

Все на земле и в земле работало, подвластное вечному велению, — корни трав, озими, деревьев сосали материнскую грудь земли, румянели молодые яблони, медвяным цветом желтели ивы, плакали раненые березки, довязывая прозрачно-зеленые платки вершин. И Накат поднимал волчью морду с мокрой землей на носу (копался в парном черноземе). Казара, утки и в тяжелом махе крыл гуси садились на реку, чисто и глубоко задышавшую вешними водами.

Отсаженные от матерей ягнята кричали на солнцегреве требовательно, как младенцы. Ольга откинула палочные ворота, и кучерявые кинулись к матерям. Тыкались в брызжущее молоком вымя, дрожа на радости хвостом.