Григорий Коновалов - Благодарение. Предел

Притихли жеребята под теплым пахом маток, смолк телячий мык у пойла, только и слышно бульканье выдуваемого ноздрями молока с теплой водой да довольное похрюкивание царственно развалившихся, облепленных поросятами свиней.

И хоть с первыми проблесками сознания (а может, и еще раньше?) вошла в жизнь Силы Саурова весна с густым настоем стойла, с чабанами, табунщиками, задорными петухами, все же принимал весну с изначальным чувством удивления, растерянно улыбающимся взглядом созерцания текучую кучерявость реки меж ветел. Глядел и глядел, пока не улеглись думы и не слился со всей этой жизнью до полного совпадения с нею.

Похоронив Олега, Сила и Анна рассчитались с совхозом за разбитую лошадь — числилась она за Силой, и он самовольно уступил ее своему бате-кузнецу: неудержимо загорелся батя погонять волков, потрясти и остудить себя. Будто весь осыпанный жаром, круто закипел он против Кулаткина в день своей гибели, но о подробностях не проговорился даже Анне. Только вслух прикидывал, как бы тихонечко открыть глаза Силе: не учить, не навязывать, а так это заревым ветерком дохнуть под ресницы…

Не успел Олег придумать…

Плакала Анна без голоса, боясь слезами отпугнуть от себя Силу. Винила себя за свою немочь: хватило любви исцелить когда-то по молоду и пылу Олега от слепоты, а теперь вот не удержала в жизни. Уж очень по-тяжелому был сам не свой в день гибели… Горе постарило ее круто, с какой-то лютостью, будто несчастная вдова незаконно зажилась, присвоив себе чужой срок. Переспело осыпалась, заваливалась скоротечно ее душа. И уж такой слабенькой чувствовала себя, что, казалось, ненароком качни пустяшная беда, и душа совсем обвалится, как ветхий погреб. Да и жила ли она хоть день в покое? Чего видела? Чего смыслит? Под коровами просидела жизнь, обходясь двумя-тремя словами: «Стой! Ну, тихо ты!» Топталась вокруг скота, кормила, поила, убирала навоз. Руки, плечи, поясница потяжелели мужскими мускулами: столько перенянчила навоза, кормов, снегов, грязи. И все мало! Уж не поймешь, едун, что ли, напал на людей? Ни одного простого дня, а все мясо, масло… И уж лицо раскорячило некоторым шире решета… Господи, неужели так вот и прошла ее жизнь в вечных долгах, недовыполнениях, под несмолкаемые попреки, уговоры? И хоть бы раз сказали: Аннушка, хватит, ласковая, присядь, отдохни…

Олег говорил, но ведь он муж, должен жалеть, укорачивать самозабвенную прыть. Да и не сноровила бы она домом заниматься, домашние думы раскидывать на все стороны. С детства приучилась на людях жить.

— Маманя, отдохнула бы хоть с месяц, — сказал Сила.

Поблагодарила Анна его и, затаив дух, ждала, как праздника: «Жениться буду, дети пойдут», — теперь-то не стала бы отговаривать. Но Сила был мрачен и темен. В глазах на нет сходила разгонистая удаль, напрочно загустела табачная хмарь. Если уж батя Олег остерегался навяливать парню свои понятия, свою мужскую зоркость (как бы в молодую душу не вкоренить преждевременную осмотрительность), то где уж ей, бабе, веять ветром под крылья упавшего сокола?

Сутулил широкие плечи, покачиваясь на коне всю весну, безучастно глядя, как беркуты, играя, чертили над табуном голубые круги. Что-то давнее-давнее и очень густое открывали в душе эти родные, зачужевшие теперь степи с горами и перелесками. Будто бы жизнь рассыпалась пшеном в густом травостое — ни собрать, ни забыть.

Не мог уж Сила противиться желанию проскакать зажмуркой по гибельной отцовской тропе… Но конь на машистом галопе вдруг уперся всеми четырьмя копытами, и летевший через его голову Сила услыхал его дикий храп.

Вгорячах подковылял к дому Ольги у мельницы. Присел у крыльца, разукрашенного резьбою и фигурами птиц и животных, недоумевая, почему у выточенных из пней собак нет голов. Вспомнил: Елисей отпилил на дрова перед тем, как перейти со своей бабкой в домик поскромнее, уступив этот Ольге с ее дитем. Видно, не жилось Ольге в доме, из которого сбежал от нее Иван.

Своим исчезновением Иван поселил в душу Силы разлад и злое смятение. Поисково изъездил и исходил Сила лесочки и яруги, и недоумение холодно обживалось в сердце: почему девка, измывавшаяся над Иваном, вдруг спокойно и запросто вышла за него замуж? На тройке катал тогда Сила молодых по свинцовой гулкой дороге, пьянея от какой-то невсамделишной радости за Ивана и от своей печали. Поначалу он не мог понять, что приунылило его, потом уж почувствовал — сильно потянуло к Ольге. Горячую стыдную лихорадку одолел он.

Раскормленная, нарядная, как цветущий подсолнух, Клава-лапушка пасла на траве-мураве бесштанного Ольгиного Филипка. В светлой рубашке мальчик с умытым лицом и русыми мокрыми волосами был свеж и прекрасен после полуденного сна. Грешным показалось Саурову подмигивание Клавы при этом ребенке: из-под крутого ясного лба глядел смышлено карими, сиявшими, как у матери, глазами.

— Силантий, да ты никак большой стал, учишься ползать!

— А я и стоять умею, — Сила встал, держась за перила. — Мне бы бабку Алену — обезножел…

Клава увела за руку оглядывающегося на сбивчивом ходу парнишку, а улыбка застоялась на лице Саурова. Выпрямился, вздыхая, будто сам только что был младенцем.

Звякнули удила, и Ольга в брюках и кофте ловко спешилась, подошла к Силе. После родов она похорошела, светясь приветливой строгостью. Густые, с весенним блеском волосы были круто забраны, пушистые подкрылки светло пригрелись на высокой шее, пряди затеняли чистый лоб.

— Не признаешь? — спросил Сила.

— А что? — заглянула в глаза, усмехнулась. — Опять, что ли, бабу умыкал? Для кого же?

Молодость и сила играли в сдержанном движении, в намеренно приглушаемом голосе, в глубоком вспыхивающем свете глаз. И весело, и радостно было ему от этой жизни, и он только принуждал себя строжать лицом.

— Ну что с ногой? — ощупала колено. — Не кричи. Держись за меня.

Просторный деревянный дом прогрелся солнцем и чисто и радостно пахнул сосной.

— Садись.

Ногу разнесло, штанина трещала по шву. Ольга разрезала штанину, сильно и ласково втирала в колено духменную мазь.

Откинув голову на стену, он руками вцепился в табуретку.

— Ну-ну, дальше не забирайся… с хохота покачусь…

— Что-то? — распахнула она сердито вспыхнувшие глаза. — Опухло… там.

Через зеленый туман видел, как Ольга, склонившись над ним, обтирала его лицо рушником.

Всматривался в открытое вовнутрь окно — темновато отражало небо с облаками над горой. Видно, перед грозой тишина сморила настороженным покоем сад за окнами, плес с тростником на реке.

Вышли на крыльцо, на свежий воздух.

Мефодий Кулаткин сидел на мураве, подобрав кавалерийские ноги, сузив желто плавившиеся в зное глаза, взглядывая на Силу раздвоенно, как на те вон мельтешившие по гребню седые ковылинки: вроде бы существовали они и вроде бы нет, вроде видел и не видел их.