Григорий Коновалов - Благодарение. Предел

— Злопамятный ты, Ахмет, как травленый волк.

— Нет зла! Нет упрека! Надо, еще раз убегу. Меня мои лесные полосы схоронят… хотя проредил их Мефодий Елисеич… Бик якши! Быль молодцу не в укор.

Ахмет начал было о том, какие изменения произойдут в психологии работников поливного земледелия, но Андриян засмеялся: какая там психология, когда всего-навсего полста тысяч гектаров дай бог оросить за два-три года! И никаких строительных колонн не ждите. Сами начинайте помаленьку…

Сауров и Тюмень разобрали и навьючили на лошадей две юрты, погнали табун кобылиц на север в межгорье за те перевалы, где вековечно расставались две сестрицы-реки — одна на полдень текла, другая — в полуночь. Следом за конским табуном потянулся яловый рогатый скот.

Тут задержанные запрудами талые воды широко и вольно разлились по низинам. Вода еще не впиталась, а травы уже зелено полезли к солнцу и, пока поустановилась жара, густо и сильно вымахали — шеи, а где и руки подпаска, воздетой к небу, не видать. Дудаки табунились безбоязненно и так густо, что наехавший по научной командировке один деятель принял тех дудаков за овец, чем и развеселил Саурова.

В этот вечер, после воскресника, случились редчайшие встречи, и шел между людьми разговор с намеками, пронзительно странный, как в сновидениях… И все это могло быть только на земле Предел-Ташлы, на берегу Сулака…

Совхозные парни, похваляясь перед девками кто силой и ловкостью, кто метким словом, пошучивая, с полудня и до вечера отложили лопатами береговой откос, выкладывали камнем, крепили дерном на случай, если в перекрываемом притоке Сулака (в реке Сакма) поднимется вода.

А девки — русские, украинки, татарки, мордовки — работали играючи под грачиный грай и крик на сочно-зеленых ветлах. За бугром рычал экскаватор, и час от часу все длиннее высовывалась его стрела, чертившая по голубизне неба.

Работали и старики. Филипп Сынков ползал по откосу, укладывал камни так ловко, будто после долгой разлуки соединял родных братьев. Терентий Толмачев помогал ему.

Елисей Кулаткин руководящим оком наблюдал за своими сверстниками, исподволь загораясь, то одобрительно, то осуждающе приподнимая тощий зад над пеньком. На раскладном стуле сидел в куртке с молнией и берете кругленький пенсионер, рассказывал своему другу Елисею, как в войну приняли его за Черчилля: отдыхал в садике, Козьим загоном именуемом, а к нему подкостылял инвалид, говорит: когда ты, хрен английский, второй фронт откроешь? И занес костыль над шеей. Только родной русской руганью спасся от увечья работавший тогда на сыроваренном заводике друг.

— Кушаешь ты много, товарищ дорогой, — сказал Елисей.

— Ну тогда без закуски отвинтим баклажку а?

— Давай, незаметно только. Масса не должна видеть… не умеет она, масса, меру блюсти.

— А мы разъясним: молоко, мол.

Пенсионер отпил, пожевал толстыми губами. Елисей Кулаткин весь передернулся после нескольких глотков.

— А правда, в других странах пьют без закуски? — спросил он.

— Истинно. Сам видал.

— И в социалистических?

— Причащаются однобоко. А как пьют в натовских и нейтральных, узнаю осенью… обещали путевку. Глянь-ка, орлом летает твой сын!

Мефодий в кедах, в брючках, в безрукавке, согретый здоровым румянцем, обходил бригады неторопливо, легко пружиня, жесты его были мудры, красивы, голос полнозвучный, счастливый. Он сам сознавал свою ладность и силу. Радовался, что оросительный канал пройдет через его поля, — что-то крупное останется памятью о нем. А то ведь вся жизнь прошла на торопливости. Полюбовался ловкостью парней, пошутил с женщинами.

А когда переглянулся с Ольгой, поскучнел — глаза у нее был непонятные.

Такими стали ее глаза давно, после той зимней вечорки, когда не допустила его к Филипку. Всегда теперь на людях видел ее…

Походил Мефодий по откосу, решил взглянуть на Ольгу незаметно из-за кустов: Ольге весело было с Настей и Федором Токиным и особенно с Афоней Ерзеевым — смеялась, похлопывая по груди молодца. Заметив Мефодия, смутилась, отступила от парня. Зачем смутилась? Смятение тяжелее прямого признания…

Давно уж он начал мучиться предположениями и догадками. Не Иван исчезнувший тревожил его, опасался он Афоню: этот все может, если захочет. Может прийти в дом, сказать: «Дядя Мефодий, а не запамятовался ты, в парня не заигрался? Ванькину мать забыл. Узюковой надежды подаешь…» Этот все знает и все может. И все же Мефодий не испытывал к нему неприязни. Боязнь его была почтительна.

Ольга издали наблюдала за работой одного экскаватора. Два других экскаватора ее не занимали, этот, поношенный и отработанный, привлек ее внимание. Она чувствовала, что до крайней устали намотался он железной шеей, пока догрыз бугор. Потом вылез на равнину, блестя стеклом кабины на закат. Остановился напротив ее дома, стрелу с челюстным ковшом вытянул чуть ли не к окошкам, будто вознамерился ночным часом постучаться к молодой хозяйке, а поскольку перстов нет, поскоблить ставни зубами, редкими и гнутыми, как у горбуна.

Ольга нервно усмехнулась над своими глупыми фантазиями. Ведь это обманчиво казалось, будто экскаватор допрянет до окна, — закат удлинил тени, чтобы перед ночным зеленым половодьем люди, глянув на свои тени, по забывчивости подумали с почтением к себе, что они так крупны. Да и дом стоял на высоком взлобке.

Мефодий позвал Ольгу полюбоваться железным петушком, который только что выпорхнул из умелых рук кровельщика на крыше Иванова дома.

— Будет дом стоять или сломаем, зависит от тебя, Оля, — покорно и вызывающе сказал Мефодий.

Она плохо слышала Мефодия, — казалось, на тонкой чуткой струне тянул все внимание к себе незнакомый экскаваторщик с бородой и в темных очках. Сидел на берегу вместе с Афоней Ерзеевым и Сережкой Пеговым перед раздумчиво дымящимся костром. Перебирая струны домбры, говорил с дуринкой и загадочностью:

— За корягу надо цепляться, тогда со дна реки не подымет. Иначе вынесет и люди подберут, спасут… на мучения.

— И чего уставился на дом? Играй, — сказал подошедший к ним Федор Токин. Последнее время он все чаще якшался с молодыми.

— Галки ходят по краю трубы, заглядывают в темень. Смотри, поцелуются и опять по очереди в трубу лезут с хворостинкой на гнездо. «Ну, милая, ежели из трубы не вернусь, прощай, моя сероглазая». За двором зорко следят, поскрипывает дверь на одной петле на погребицу.

— Ну и что?

— А то, что галки год как помолвлены, а спаруются только будущей весной. Хоть давно дым из трубы не идет, птицы робеют.

— А откуда тебе известно, как давно не дымит труба? — от нечего делать шевелил языком Афоня Ерзеев.

Парень с бородой заговорил о дереве: мол, растет одновременно вверх и вниз, под землей корни раскинулись так же, как ветви по воздуху.