Григорий Коновалов - Благодарение. Предел

Рано-рано на заре пришли Ольга и Алена на поляну в осиннике. Давно когда-то на эту поляну под ноги Алены скатилась с пригорка маленькая Ольга. Поляна стала просторнее от вырубки, и трава на ней выщипана скотиною. И Ольга стала матерью, а все еще катится и катится, неизвестно куда и под чьи ноги…

— Видишь, роса сверкает на пнях-вырубях? Так и из сердца капает печаль-тоска. Ну давай будем лечить тебя, девка. Ложись лицом к земле. Не хитри, не лукавь, доверь земле все скорби, и она примет их… Земля-то безмерная…

Ольга встала на колени и, взглянув на зарю, прижалась грудью к земле.

Нараспев запричитала молодым загрудным голосом Алена:

Вынь тоску-скорбь из всех жил у девицы, спаси ее от лихого часу, от дурного глазу. Научи, как идти ей в непуть, в зной и чичер холодный, тьму темную и свет яркий… Встань.

С лица Алены сошли строгость и бледность. Схлынул с поляны утренний сумрак.

— Не майся. Береги себя, Оля, сердцем устремись к нему, не май, не гадай, не умничай, а так подушевнее, пораспашистее с Ванькой-то. Да с тобой ли не быть счастливым, краля ты моя? Ты ли у меня не умная, ты ли не добрая?!

Вышли из лесочка.

— Загляни к Филиппу в табун. Овца принесла двойню диковинной кучерявости.

За время внепредельской жизни Иван Сынков успел повидать кое-что, и эта стройка обводнительного канала казалась маленькой и простенькой. И рабочих по пальцам сосчитаешь, да и те пока неумехи сыроватые. После смены разъезжались по домам в свои села. Как воротом тянуло людей в семьи, в уединение. Все реже гостевали друг у друга. Не оставалось времени на хождения — работали, учились, зрелищами заражались, бежали к своим телевизорам глазеть на футбол или хоккей. Копейку ценили с расчетливостью первооткрывателей ее значимости. В субботу и воскресенье Иван оставался один на стане.

В вагончике было жарко. И Иван, взяв кирку и лопату, с печальным безразличием и усталостью побрел по извилистой, с каждым шагом все темнее влажнеющей теклине в овраге, дошел до меловой россыпи, присел на глыбистом пласту. Едва заметно молочно-бело сочилось из-под камушка — не гуще, чем у кошки молоко. Присев на корточки, стал раскапывать палочкой.

Водичка, как бы испугавшись, исчезла, потом струйкой вытолкнула бель, чуть задумалась. Иван смастерил запруду в колено высотой, выложил галькой обводной канальчик. Вода, чистая, смелая, заручьилась по белым камням. Умывшись, вылез на кручу, посмотрел, как там в теневой низине бьют ключи.

Это малое открытие развеселило его, и он поверил, что впереди всего много и у него есть сила…

Сделал шалаш у родника, застелил лежбище травою. Хорошо бы было тут читать или писать, а то и просто валяться, предаваясь бездумной лени, если бы Иван не жил под страхом — вот-вот что-то должно случиться. Подходя к своему шалашу у родничка, он увидел оседланную лошадь, привязанную к ветле. Оробел, насилу отдышался. Залег, наблюдая за своим табором.

Жарко было, с бугра пахло ожогами травы. Высокая рожь дремотно никла колосьями.

— Не налаживается с Иваном-то? — услыхал голос Мефодия.

— Да что тебе за дело? — ответила Ольга.

— Оль, али забыла? Рожь была вот такая же.

— Одной рукой место в гробу щупаешь, другой баб хватаешь.

— Ну, бежи в рожь, закричи «ау!». А?

Встала на колени перед родником, вчера выложенным камнями, кружкой зачерпнула воду. Из мокрой кофты вылезали сильные белые плечи.

Сбивая с сапог травяной слет, Мефодий с улыбкой смотрел, как Ольга, зажмурившись, пила, колечки выдувая ноздрями в кружке.

— Жарко, а? — Он просунул руку ей под мышку.

Спрыгом отскочила Ольга.

— Как змея. Погоди, допряну, — Мефодий козлякнул молодо и бойко. — А еще на ушах могу стоять… — он встал на руки. — Ну как? Отмахнись от молодых…

— Ну и безотвязный, оглоед… Довела меня жизнь, домыкала…

У Ивана с Ольгой пока не налаживалась жизнь — просто сойтись он не хотел, а прежние чувства преклонения отболели, и не было сожаления об этом, и даже усилием воли не мог заставить себя написать строчки о нынешней Ольге, как теперь он видел ее. Но и безразличие к ней пока не наступило, что-то крепко удерживало его настороженное внимание, как неисполненный долг перед самим собой. Может быть, надеялся привыкнуть к ней такой, как она есть (а не выдуманная им), может, даже и не она сама по себе занимала его, а отношение Мефодия к ней, и даже не отношение, а личность отчима, значительная безграничными желаниями, презрением, своевольством и в чем-то трусливая. Уж очень хотелось Ивану расколоть его до самого корня, чтоб с Ольги сошла морока, ветром бы сдунуло мифического Кулаткина… Одного только и остерегался Иван — своего азарта до бешеного гнева.

Ольгу не звал в гости. Не преждевременно ли пришла, а Мефодий, видно, по следам за ней. Черт их разберет!

«Ну вот и случилось…»

Мефодий зашагал навстречу Ивану враскачку, скалясь, как молодой жених.

Лицо Ивана удлинилось, скулы промерзли белыми пятнами.

Ольга сидела в холодке у лаза в шалаш, и только оголенные выше колен ноги припекало солнце. Над шалашом трепетал кобчик, и тень его дрожала на белых ногах Ольги. Выбирая из волос травинки, она сказала, что принесла от бабушки харчи.

— Ну, Иван, что-то ты не торопишься семейную жизнь налаживать, — сказал Мефодий.

Иван задвигал челюстями.

— Зато ты, Покоритель природы, все торопишься, смотри, за недосугом-то умрешь без завещания-наставления, как нам, дуракам, жить по правде… Али все еще надеешься, что смерть забыла про тебя? — Иван спросил, как хоронить себя заказал Мефодий Елисеевич.

— С музыкой, — угрюмо сказал Мефодий, — с музыкой.

— Ишь какой визг в голосе у тебя. Всю жизнь ты спектакли играл, конечно, надо с музыкой. А насчет семьи ты бы помолчал, потаскун старый, — едва выдавил из горла Иван. — Храбрый ты, пока смирные не шевельнут плечом… А ну как я припомню тебе батю Василия Филипповича, а еще Палагу…

— Что-о-о? — Мефодий, отстранив Ольгу, сунул в лицо Ивана кулак.

— Что вы делаете? Одумайтесь! — Ольга заметалась между ними, как завихренный лист.

Видно, забыл Мефодий, что Иван левша, не подозревал, что налит смирняга тяжелой силой. Далеко отлетел Мефодий, каблуками выдирая траву с корнями. Поднялся, нашел фуражку, но не надел ее, а, отряхнув пыль, положил на камешек. Сутулясь, отведя назад правую руку с плетью, подошел к своему мерину.

В седле он вмиг преобразился: лошадь стала его крыльями. Крутанувшись вместе с лошадью, Мефодий очутился около нерасторопного Ивана. Тот одергивал подол рубахи и таким жидким казался перед заматеревшим Мефодием. Он пятился, моргая.