Григорий Коновалов - Благодарение. Предел

Ночью взял с подлавки удочки, ушел на реку, затаился под ветлой, не отзываясь на голос матери, спрашивающей, где он и какого лешего не спит.

Как рассвело, удочки спрятал в кустах. Лежал в колосившейся ржи, подступавшей к усадьбе Ольги.

Никого не было видно ни в поселке, ни на речке. Дикая утка выплыла из тростника с выводком малышей, чуть побольше желтых кувшинок, но, напугавшись тени, скрылась в камыше.

С юга тянул с ровным напряжением ветер, плавно катились волны ковыля на холмах, отлого клонилась рожь, мягко звеня стеблями. Сухо пахла накаленная у межи земля.

Ольга с ведром спустилась к мосткам, зачерпнула воду, разогнав плавучую зелень. Оглядевшись вокруг, стала снимать платье через голову.

Сила выпрямился. Буро-зеленые волны ржи то захлестывали его по пояс, то сникали до колен.

— Оля! — позвал он.

Она нахмурилась, но глаза и губы улыбались.

— Ты что это шляешься по хлебам? Мы ждем тебя, а ты и зайти не хочешь. Не стыдно?

— Я не смею. Иди сюда на минутку.

Поднялась на кручу, оглядываясь. Остановилась на меже.

— Мы с Клавкой ждали. И Ваня ждал у себя… Только сейчас его нету дома.

Он поймал ее руку, потянул в рожь под уклон.

— Пусти… люди увидят…

Все три ночи лишь к свету ложился он в свою телегу — возвращались с Ольгой из лугов порознь.

Счастливо утомленная, довольная своим окончательным решением впредь не встречаться с нетерпеливым горячим парнем, Ольга мгновенно засыпала в своей постели.

Наступал день, и она ждала вечера нетерпеливо — еще темнота не поднималась выше пояса, и в домах только зажигали огни, и слышались голоса людей, рев коров и блеяние овец, а Сила уже подкарауливал ее в огороде за мельницей. Дрожавшую, жаркую подхватывал на руки, бегом нес за канаву в краснотал.

Казалось, не было прежней жизни у нее. И даже физическая память о Мефодии высохла, как дождевой поток на камне. Зато одно лишь воспоминание о Силе, о бледнеющих скулах его волновало до сладостной оторопи. Новая жизнь разбудила в ней женщину с тяжкой привязанностью к нему, и впервые она радостно покорялась влечению, по-особенному чувствуя свою вызревшую сильную женственность. И, смутно припоминая, что в первую пору их знакомства чем-то не нравилась ему, она думала, что и тогда он уже любил ее, преклонялся перед нею. Преклонение это веселило ее, радовало осознанной безопасностью — защитит ее всем своим мальчишеским полуразбойным бесстрашием. Правда, смелость его молода, малодумна, малоответственна. Не только за людей, за себя-то он не отяготился еще сознанием ответственности. Да и нескоро выбродит в нем удаль, появится житейская осмотрительность. Ей же нельзя сделать такого движения, чтобы кого-нибудь не задеть, и особенно самых близких людей.

Если прежде она тихо улыбалась, дивясь своей отчаянности, с какой добивалась его, то теперь, чтобы жить, необходимо быть не только покоряющей, но и покоренной. Он же не созрел духом, опытом жизни, чтобы покорить и повести за собой. Этим она не упрекала его, скорее умилялась им.

И хотя она чувствовала, что оставалась для него все на той же высоте, как это было в первые дни их сближения, но что-то должно было измениться в их отношениях. Равным он никогда не чувствовал себя — это она знала, и прежде это льстило ей, радовало ее. Но рано или поздно, а он осознает свою силу, и тогда начнется переоценка… В своих выводах, кажется, он будет решителен и жесток, по своей природной прямоте. Доходить до этого нельзя…

А пока всю себя отдавала Ольга парню и его всего забирала, как бы в предчувствии, что радость будет скоротечной и последней. И не о себе болело ее сердце, примиряясь с грядущим тоскливым одиночеством, возможно даже в своей семье, где намеревалась увязнуть как можно быстрее… Только бы жил этот человек, правдивый с нею каждым движением своей души, открытый и, пожалуй, беззащитный перед людьми в своей чистоте и безбоязненности.

И уж совсем почти по-матерински хотелось блюсти его чистоту, чтоб хватило ее на всю его жизнь. Глубоко погружалась она в свою самоотдачу, плакала жертвенно и умиленно, никогда не испытав до этого чувства жертвенности. Любовь ее была тем печальнее, чем сильнее и томительнее защищала его от него же…

Он лежал навзничь, закинув руки за голову. Ольга сидела рядом, трудно собираясь с мыслями.

— Только не женись на женщине старше и опытнее тебя, — говорила она усталым голосом.

— Зачем жениться? А ты-то для чего?

Все в ней оборвалось, все замерло. За минуту до того решила бесповоротно расстаться, теперь же испугалась прямо-таки по-девичьи, зажмурилась.

Не то изумление, не то стон, как от внезапной боли, услышал он, рывком сел.

— Как это своевременно и здорово: для чего я? Ну что ж, погуляй-поиграй, пока за ум не взялся, а мне все равно пропадать. Жизнь погублена давно. Только сыном и держусь…

— Ну а я-то помер, что ли? «Погуляй-поиграй» — это ко мне не подходит. Утром я уезжаю к табуну. Собирайся, возьму тебя.

Она вскинула голову — дерзость ли с его стороны, нетерпеливое ли желание — все равно это искренне. Засмеялась ласково и снисходительно. Совсем по-домашнему поправила отложной воротник его рубашки, застегнула пуговицы на теплой груди.

Что он позовет ее, она ожидала в состоянии несобранности. Отказа своего боялась, а он неотвратим.

— Знаешь, парень, я прожила уже три жизни. Буду жить еще, раз нужна тебе. Только вместе мы не будем. Нельзя. А когда встретится тебе ровня, я почувствую, мешать не стану. Только не разуверяй меня сейчас. Ладно?

— А если я вечно буду любить тебя?

— Ну и что? Вечно буду при тебе…

— Скрытно? Да зачем же? И что же получится, если с таких лет воровать?

Кто-то ходил по огороду, раздвигая подсолнухи. Ольга оттолкнула Силу, приказывая скрыться. Он отполз до канавки, потом с негодованием на себя, с вызовом тому, кто бродил в подсолнухах, поднялся, пошел на голоса. Смутно на картофельном поле виднелись два человека.

— Иван забегал, — говорила Клава, — я уж вся издергалась.

— Ну? — с усилием казаться спокойной и беспечной перебила ее Ольга. — Как он? Шалопутный или тихий нынче?

— Приходил в гости звать. Саурова искал. Надо, говорит, повидаться… а то сам не заявляется, видно, брезгует или виноватым чует себя… Ну что, надо сходить к Ивану. Ты, Ольга, должна пойти.

— И я повидаю Ивана, — сказал Сила.

Мефодий Кулаткин в этот вечер был будто чуточку сдвинутый, навзничь накрененный, с беспокойной зоркостью наблюдал за Ольгой, Иваном, Силой.

«Жалок Ванька или что-то задумал? Или примирился? Как спускает ей и этому парню-настыре? Или ослеп, не видит — они давно родня… Я бы так двинул, только кости загремели!» — думал Мефодий, но прежняя отвага так и не загуляла по его жилам.