Григорий Коновалов - Благодарение. Предел

Потирая свои голые загорелые плечи, Ольга привалилась грудью на подоконник.

— Оля, поедем сейчас же, а?

— Нет.

— Ну, хоть проводи, садись на коня… поговорим о жизни…

— Жизнь — дело серьезное… не время о ней говорить… ты молчи, пересиль себя, Сила, — сказала Ольга, закрывая окно.

Сила не мог уехать на все лето, не повидав Ивана. Завернул на канал. Иван сошел с экскаватора на землю, попросил своего напарника поработать. За отвалом присели в тени лесной полосы.

— Заехал проститься с тобой, Иван Васильевич…

— Да мы еще и не встретились как следует, а ты уж прощаться. Сумрачен ты что-то.

— Сумрачен? Не знаю, брат, как я перебедую… и рассказать не сумею тебе, что со мной деется…

— Рассказывать не надо, Сила. В данном случае ты плохой рассказчик, а я — плохой слушатель.

— Ну тогда скажи, зачем ты убегал? Что тебя кинуло? Что в душе-то было? Расскажи, может, я разберусь в себе.

— А? — Иван скособочил плечи, прикрыл веками глаза, как закрывают покойникам. — А? Душа, говоришь… Душа висела на тонкой ниточке… А ножик был строгий, подарок Беркута Алимбаева. По крови тосковал ножик. Все пока… а то разговорюсь, снова понесет меня куда-нибудь. А два раза нельзя проваливаться… Да и нет у меня поросенка, чтоб мог зарезать, жареным подать на стол, мол, ешьте, друзья, радуйтесь, а с меня вполне хватит чужой радости.

Иван Сынков тихонечко подбросил ему идею: покинуть, как он в свое время, внезапно родной край.

— Непременно надо внезапно для всех, и особенно для самого себя… с собой ни копейки, ни куска. Авось посчастливится попасть в артель таких мордоворотов, что ускоренными темпами в разум войдешь. А тут… Заботливых женщин много вокруг тебя. К хорошему это не приведет.

И неловко, и стыдно, и больно было от этих слов Ивана, но ничего уже нельзя было изменить. Да Иван и не собирался ничего смягчать. Больше всего презирал он сейчас самого себя за свою податливость и устраняемость от сложностей жизни.

— Ваня, да как же я покину… ну вот эти горы, долины? Ведь лошади тут, ты тут ходишь… — Сила лишь на мгновение смутился улыбки Ивана, насмешливой и горестной, а потом говорил, вразумлял товарища, что хочет вывести выносливую и умную породу лошадей — от людей поменьше бы зависели, мол, катайтесь на нас, кумыс пейте, любуйтесь нами, люди ненадежные. И чтобы спасти красоту эту (то есть лошадей), он готов стать лекарем скотским, хоть чертом. А если изведут всех, сядет он на последнего коня и улетит… Что ж, могут крылья отрасти у последнего-то!

— Может, у последнего-то и появятся крылья, — сказал Иван, вставая, — да зачем тебе крылатая лошадь? Ты сам хорош сокол. Летай.

— Одному скушно даже на крылатом коне.

— Ну, а баб крылатых, хоть умри, не будет.

И прежде случалось Мефодию по нескольку суток ночевать то на летних откормочных стоянках, то у пасшего дойных кобылиц Тюменя, то на стане механизаторов, но в этом не было умысла, просто не тянуло домой, к Агнии. Теперь же он не поехал домой, что-то доказывая Людмиле, вроде мстил, мучая самого себя. Да и не только себя…

Склонился над меловой чашей выкопанного Иваном родника, зачерпнул пригоршней воды и вдруг услышал шорохи множества ног по траве и дыхание овечьей отары. Чья-то тень притемнила родник.

Не разгибаясь, кинул вверх взгляд: опираясь на чабанскую дубинку, стояла на круче Палага. Овцы вокруг щипали траву.

Появление Палаги в Предел-Ташле сбило его с привычной, хоть и неотлаженной, жизни. Он впритайку следил за ней, все еще не решив, ждать ли ему случайной встречи с нею или самому подойти и поговорить. И то и другое одинаково угнетало его: у дикой бабы характер взрывной.

Выпрямился, вяло опустил руки.

— И что так тяжко… к дождю, что ли, — сказал Мефодий.

Палага покрутила головой, глядя на знойно забеленное небо.

— Не должно бы. Хотя нынче и в природе все перевернулось, спуталось.

Палага подошла к роднику. Сняла с плеча сумку, повесила на орешник, дубинку прислонила к бережку.

Ополоснув руки и лицо, она напилась, потом закурила, привалившись спиной к затененной круче. Обвивая дымом папиросы свое худое, красивое, большелобое лицо, сказала:

— Мефодий Елисеевич, я никого не виню. Сама я себя сгубила… Можно и уйти…

— Погоди… Поговорим.

— И о корне?

— Каком корне?

— Корень — горький.

— А, была не была, валяй! Выпьем?

— Давай по одной.

Отпивала глотками, прихлебывала чаем дегтярной густоты.

— Ты уж послушай меня, бабу-дуру, не все же время умную Узюкову слушать, иногда надо и глупых, для сравнения. Слыхала я от старовера сказку обыкновенную, без принцесс и волшебников, а так это, глухоманскую, что-то вроде русско-татарско-мордовскую, предел-ташлинскую.

— Да уж у нас тут сморозят, хоть стой, хоть падай, — на всякий случай Мефодий слегка обозначил свою позицию. Ни одному слову Палаги не придавал прямого смысла, ожидая от нее подвоха и каверзы. Чаял малость охладить ее, чтобы ушлая баба не сочла его за соучастника. И вся многолетняя бдительная навычка не мешкая ограждать межой свое чистопородное поле от перелогов и засевов по ленивке изготовилась к действию. — И что ж, эта сказочка в сборничке каком-нибудь красуется?

— Да надо бы тиснуть… ну хоть на онуче пастуха. Временами, говорят, даже на бересте писали, а не истлевала.

— Ха-ха-ха! — кругло-баритонисто поиграл смех Мефодия. — Всегда ты была, Палагушка, неожиданной, какой-то с неба упавшей али лучше — из-под земли выглянувшей.

— Говорят, и на небе земля. Кругом земля, и под землей земля.

Оба улыбнулись над чужой мудростью, с пониманием глядя в глаза друг другу.

— Так вот, старовер баил, будто в давние времена жил-был мужик мудрый. И было у него много детей. И надо было много сеять хлеба, а земля тяжелая, сорная. Новые посевы среди старья натужно пробиваются к свету, аж стебельки потеют росой. А ниву-то надо обихаживать. А тут тучи черные с белыми градобойными зарядами плывут на посевы, а тут потрава чужими табунами… Да бог с ней, с этой сказкой…

Палага вдруг встала, упала на колени. Кулаткин резко отпрянул к круче.

— Не стреляла я в Елисея Яковлевича, само собой вышло…

Мефодий с отвращением глядел на склоненную к земле голову Палаги: обнаглела беспредельно.

— Комикуешь?

На Мефодия глядели два разных глаза: тоскливый живой и неуместно, по-дурацки самоуверенный — искусственный.

— А ты дите свое не отыскала? Помнишь, шарахнула с горы? Розыском бы занялась.

Женщина трудно, будто привязанная к земле, выпрямилась, опираясь о гальку длинными сухими пальцами. И тут только разглядел простенькое одеяние, как бы унижавшее догорающую красоту женщины.

— Сочувствую тебе, несчастная мать: как ты будешь объяснять дочери или сыну (не помню) свой отринувший жест…