Григорий Коновалов - Благодарение. Предел

— Зачем менять? Здоровое у тебя сердце. — Василий Васильевич хмуровато глянул на потемневшую от молока кофточку Ольги. — Озоруешь все… Пересадка сердца… противно совести, человек должен жить, каким мать родила. — Врач повертел головой, заглянул в комнату. — Молода, Оля, терпи… А мы кое в чем отстаем… — он начал было жаловаться на медицину, но Ольга сбила его горчайшим вздохом:

— Тоска-то какая…

Немотно, затяжливо мглилась вечерняя заря над зреющими за рекой хлебами. А когда поднялись в перепелином переклике сумерки, в комнату, мягко шурша платьем, вошла Узюкова. Красивым, задумчивым стало ее тонкое лицо, когда она склонилась над лежавшим мальчиком, материнским жестом откинула со лба его взмокшие кудерки.

— Я запросила из области новое лекарство, — сказала она Ольге. — Сделаем все, что в наших силах. Сам Мефодий Елисеевич звонил в область… любит он детей.

Ольга встала у постели Филипка.

— Милая девочка, жаль мне тебя, — сказала Узюкова, удерживая руку Ольги в своих пахнувших духами мягких руках, — вызвать бы надо отца, — повела глазами на спящего Филипка, — вдвоем вам лучше…

Зазнобило Ольгу, затрясло.

— Ну, ну, успокойся, я твой друг. Не будем сейчас, у тебя нервное…

Ольга, плача, заскрипела зубами, как это делал Иван.

Узюкова заторопилась из больницы. Врач проводил ее до подъезда. Ольга увидела, как из машины вылез Мефодий, выпрямился высокоросто, статный молодечески, взял под руку Узюкову.

Ольга метнулась к сыну, схватила его на руки.

А когда опомнилась, няни обступили ее, поили крепко пахнувшими каплями.

— Вот так-то середь улицы уронишь сына, расшибешь. Ладно, я на лету подхватила, — сказала старая щербатая нянечка.

Ласково успокаивая молодую мать, эта щербатая нянечка вывела Ольгу за ворота больницы, аккуратно положила ей на руки Филипка.

Ольга зашла к старой вахтенной мясокомбината Аниске — бывшей разведчице славного начдива Ерофея Толмачева. Наведалась соседка-вдова погоревать, по-бабьему потужить, посочувствовать безмужней молодой матери. И их в свое время опалила потаенная любовь. Жизнь была, любовь была, что ни говори. И Ольгу примирит возраст с ее обманщиком, и так затоскует по нем, пусть еще раз ульстит-обманет. До чего жизнь сладка!

— Не горюй, Олька, в наше время не пропадешь. И без него воспитаешь парня, лишь бы за жизнь малец удержался. Мало, что ли, нынче честных одиноких матерей.

— Да у меня есть муж. Нет, не Иван Сынков. Далеко он, отец Филипка.

— И записаны?

— Успеется, распишемся. Вернется из кругосветного плавания. Морячок мой супруг.

— Не расписанный не муж. Тут законного-то на приколе не удержишь. Егозистые пошли мужики, безответственные, как дети… И мрут раньше баб… Жалко-то их, ненадежных…

— Мой надежный, — сказала Ольга.

— Отдохни, сердешная, а утречком доставим тебя к бабушке Алене. Травами поставит на ноги.

— Напрасно пошла в больницу, — сказала Ольга. Забылась она голубой дремотой. И во сне в голубом наряде плыла рядом с Филипком над голубым полем, только сын был в черной рубахе до пяток.

На заре Ольгу растолкала Аниска:

— Простись с сынком, помирает.

Филипок лежал на подушках. Живот запал, грудь поднялась и замерла. Голова завалилась на сторону, и стал виден затылок с примятыми отлежалыми волосами.

Ольга глубоко и тихо зашлась сердцем, откинувшись на стену. А когда пришла в себя, вытерла обрызганное водой лицо, Филипка уже переложили на стол, на простыню.

Спокойно-светлым было лицо с большим лбом, пшеничными кудрями, и казалось Ольге, будто в загадочном раздумье остановился он, внезапно повзрослевший и похорошевший, у длинной и грустной дороги…

Пока дед Филипп под навесом, засучив рукава, ладил гроб для Филипка, Ольга сидела на крыльце, рассеянно обводила взглядом большое селение. В утреннем чистом воздухе хорошо был виден весь райцентр с техникумом из красного кирпича, Домом культуры, райкомом и райисполкомом, двумя обезглавленными церквами и мечетью, с потонувшей в тополях больницей, построенной во времена, когда Елисей Кулаткин руководил районом.

С шепотливым треском шаркал Филипп рубанком, кудрявая стружка долетала до ног Ольги.

— Уж я ему легкий, просторный…

Со стены реставрируемого караван-сарая громыхнул из рупора голос поэта: «Доброе утро!» — будто подал команду: «Встать!»

Худая спина Филиппа дрогнула, а у Ольги молоко брызнуло из груди.

Выступали супруги — песенник для взрослых и детская сочинительница. Хрипловатым баритоном с легким завыванием поэт читал стихи о том, что умнее его героини нет никого на свете, никто не любит так глубоко и горячо человечество, как любит она…

Поэт бойко, с наглецой похвалился, что лучше его никто в мире не умеет смеяться… Ольга так поверила в это, что инстинктивно зажала уши, боясь взрыва хохота. Но когда открыла уши, услышала в тишине, как Филипп сшивает гроб.

А супруга песенника, всесоюзная радиобабушка Анютины Глазки, покашляла кокетливо в микрофон и стала рассказывать очередную главу из своей эпопеи. На протяжении многих лет рассказывала с продолжением про десятилетнего Игорька. За эти годы Ольга успела вырасти, полюбить, обмануться, родить, потерять сына, а Анютины Глазки все еще малютилась, продолжая наращивать свою эпопею. Новая глава эпопеи была о подвигах спортивно возмужавшего Игорька на научном фронте: между делом надоумил старого, с предрассудками, академика совершить важное научное открытие, без которого люди просто не знали бы, как им жить.

Филипп покашлял, постучал ладонью по крышке гроба. В сердце Ольги кольнуло. Нахмурилась и по хрустевшим под ногами стружкам зашла под навес, молча припала головой к задышливой груди деда.

— Что ты… сердешная, не убивайся…

Отнесли гроб в избу Аниски.

Женщины уже обмыли и обрядили в новые рубаху и штанишки тело Филипка, бабушка Алена пришивала к башмачкам цветные матерчатые пуговки.

— Пойдем, Ваня, облюбуем могилку для ангелочка, — сказала бабушка Алена. — Филя, ты бы отдохнул… лица на тебе нетути.

Иван Сынков с лопатой и ломом шел следом за Аленой.

Постояли перед недоломанными из синего камня-дичка воротами у входа на старинное кладбище, которое сровнял бульдозером Елисей Кулаткин незадолго до выхода на пенсию, перенеся прах предков к отножию кургана. И хоть разросся парк на старом погосте, Алена скорбела о могильном разоре, о тех временах своей юности, когда жизнь важила соразмерно вращению земли кругом солнца. Неторопливый умом хлебопашец издавна верил: что посеешь, то и пожнешь. Думалось Алене, что старики грелись надеждой на ладную, согласную жизнь детей, а молодые молчаливо гордились душевной крепостью дедов и отцов, хотя при жизни-то иной старик и тянулся клешневатыми пальцами поучительно дернуть ослушника за ухо или по старости заносило его по-чудному на сторону. Да ведь отец он родной тебе. Полагали в простоте своей далекие предки, что живой может оборониться, приноравливаясь к местности, где ползком, где пригибаясь, попугивая недруга-нашественника воинственным кличем, а мертвый, успокоившись, навсегда доверил себя родной земле и крепкой памяти живых. Поэтому-то и отвели усопшим место вечного покоя в полукружье соловьиных кустов, неклена и орешника, сроднившихся с дубовой дубравой. Это уж так: кто блюдет порядок на могилках, у того и жизнь полна устройчивого серьеза. А у кого весь погост ископытен телятами, тот каждый день свой начинает так беспамятно, будто лишь на свет появился. За все хватается, ничего до конца не доводит. «Где же меня-то успокоят?» — думала Алена.