Павел Васильев - Турухтанные острова

— Нагулялся? — спросила бабка Ульяна, когда он вернулся.

Она сидела на кухне. Все для Серегина у нее было приготовлено, на столе лежал нарезанный хлеб, стояла принесенная из погреба крынка молока.

— А я все смотрю на тебя, как ты ходишь там. И вчера ходил, и сегодня. Все подолгу стоишь возле Бычка.

— Это самое красивое место. Когда смотришь в воду, то видишь, как в ней отражаются облака. Одно, другое.

— Это лица, — сказала бабка Ульяна.

— Какие?

— Там, на Бычке, фашисты расстреливали людей и сбрасывали в воду.

Серегин, притихнув, смотрел на Ульяну Петровну.

— Там расстреляли всю нашу семью, свекровь, мужа и моего сына, Колюшку. Я тебе его фотографию показывала. Сашка сейчас весь похож на него, и роста такого же.

Я была связной у партизан, фашисты об этом как-то узнали. Приехали, входят во двор. А я услышала, что заговорили, как почувствовала — за мной. Вот там за калиткой в огороде грядки полола. Коленька все мимо по тропке бегал. Машина подъехала, побежал посмотреть, кто там. Я, как только на калитке кольцо тронули, бух между грядок вниз лицом и лежу. Наши все в доме. Слышу, немцы в дом вошли. А потом, погодя, ведут. Муж впереди, руки заложены за спину, в землю смотрит перед собой, свекровь — следом, а последним — Колюшка. Выскочил и оглядывается. «Мамка! — зовет. — А мамка-то где? И мамку возьмем».

Немцы, что сзади идут с автоматами, тоже в мою сторону оглядываются. А Коленька остановился и кричит жалобно: «Мама!»

Чувствую, сейчас в мою сторону побежит. Тогда отец остановился, взял его за ухо, завернул как следует и повел.

В жизни ребенка никогда не наказывал, пальцем не притрагивался. А тут: «Иди-и!..» — «Папка! Ты плохой!»

А я лежу между грядок и, чтоб не закричать, землю грызу.

С той поры, как подходит лето, на крыльце сплю: все кажется мне, что Коленька вернется. Не хочу плакать, а плачу тихонько. Плачу…

Взволнованный, Серегин шел на завод. Решил позвонить в Ленинград, не заходя в цех.

Ему ответили, что кроме Петроченкова еще приехал кое-кто из членов комиссии. Помаленьку собираются. Штудируют отчеты. Есть большое желание увидеть изображение в цвете.

— Нет, этого нельзя делать, — повторил Серегин. Но он знал, какой пробивной силой обладает Петроченков. Пойдет к руководству института, будет требовать, просить, настаивать. Небось он-то там и подбивает всех членов комиссии. «А вдруг да согласятся наши?» — подумал Серегин. И поэтому сказал: — Еду. — Как-то само собой сорвалось с языка.

— Когда? — тотчас обрадованно спросили в трубке. Им-то было легче, спокойнее в присутствии Серегина.

И он повторил:

— Еду, — хотя минуту назад и не думал об этом.

— Уезжаю, — решительно сказал Серегин, зайдя в комнату к Наде.

Она растерялась. Лицо ее резко вытянулось и побледнело.

— Что случилось?

— И еду для того, чтобы ничего не случилось.

— Ты собирался остаться до воскресенья.

— Один день?! Он ничего не решает.

— Решает…

Серегин видел, что Надя очень огорчена. Он даже не предполагал, что так случится. И все присутствующие в комнате молча и строго смотрели на него. У Нади на щеках проступили розовые пятна.

— Ну что ж, вольному воля! — резко сказала она.

В комнату вошел Шебаршин.

— Ты тут? А я тебя везде ищу! — сказал он Серегину. — В обед поедем ко мне в Балашовку. Познакомлю тебя со своим дядькой, чалдоном. Поглядишь там все, может, подскажешь нам еще что-нибудь.

— Он сегодня уезжает, — сказала Надя. Не назвав Серегина ни по фамилии, ни по имени. И чтобы предварить излишние расспросы, закончить на этом, добавила: — Проводишь его.

— Уезжаешь? Что так? — растерялся Шебаршин.

— Если у человека работа. Там мир переворачивается.

— Я зайду в полседьмого, — сказал Шебаршин. — За час, я думаю, успеем.

— Я один, — почему-то смутился Серегин.

— Нет уж. Все чин чином, как положено.

Серегину показалось, что не только Надя, но и остальные вдруг на него обиделись, замкнулись как-то, меньше стало расспросов. Уже не шли, как вчера, с какими-то соображениями, пусть еще не до конца ясными, «невыбродившими», но именно этими предложениями важнее всего поделиться с кем-нибудь, к кому относишься с уважением и доверием, не для того чтобы получить точный ответ, помощь, а некий толчок. Словно оборвалось что-то.

В оставшееся время Серегин отметил командировку. Освободившись пораньше, заглянул к Наде, чтобы попрощаться, но ее в комнате не было. «Ладно, передам привет через Шебаршина».

Серегин пошел в Матвеевку — собрать свои немногие вещички да рассчитаться с Ульяной Петровной за ночлег. Бабка Ульяна на кухне кормила Сашку.

— Подрался? — спросил Серегин.

— Ага-а. С Орешниковыми. Их трое, а я один. Да еще Танька, ихняя сестренка, им боезапас подносит. Это нечестно. Но я им покажу-у…

Дождавшись, когда Сашка, поев, ушел за ворота, Серегин начал укладывать чемодан.

— Никак уезжаешь? — спросила бабка Ульяна.

— Да, Ульяна Петровна. Хотел бы с вами рассчитаться.

— За что же? — удивленно и растерянно смотрела на него бабка. — Это я вам обязана, а не вы мне. И не выдумывайте! Вам спасибо, что пожили у меня, а то все одна да одна. В прошлом году у меня тоже мужчина пожил из Донбасса, в гостинице места не было. Такой хороший, обходительный оказался. На Новый год открытку прислал. Не забыл старуху.

Бабка Ульяна достала из ящика комода открытку. Открытка была завернута в газету, чтобы не испачкалась. Показала Серегину и снова убрала в комод.

— Видно, дорогая, с золотом.

Серегин промолчал, он точно знал, что цена такой открытки — пять копеек и выпущена она миллионным тиражом. А вот сделать бабке радость за пять копеек догадался только один. Чужой человек из Донбасса.

— Ты вот уедешь, Саньку на зиму заберут. Вечером-то телевизор погляжу, хоть и с уцененных товаров, а самый дорогой купила, уж денег не пожалела, пятьдесят шесть рублев. Телевизор-то хорошо, но лучше всего, когда есть кого по головке погладить. Вот придет Санька, обхватит: «Бабонька!», а я его целую в маковку, целую.

С улицы в калитку брякнули железным кольцом. Раздался голос.

— Хозяйка!

— Бегу, бегу!

Серегин выглянул на крыльцо. Во двор вошел уже знакомый Серегину экстрасенс. На этот раз одет он был по-иному. В жилете от костюма-тройки и лакированных ботинках, но в другой рубашке — фланелевой. Ульяна Петровна пригласила его к Борьке, то есть по основной специальности. Может быть, в зависимости от клиентуры, экстрасенс соответствующим образом и одевался. Но манера работы у него во многом сохранялась прежней. Он сел на крыльцо, закинув ногу на ногу, и, положив на колени крепко сомкнутые в пальцах руки, воззрился на Борьку. Серегина демонстративно не замечал.