Елизар Мальцев - Войди в каждый дом

«Я не позволю на себя кричать! Не позволю! — в каком-то исступлении твердила про себя Ксения, сопротивляясь охватившей ее дрожи. — Он не имеет никакого права! Не имеет!»

— Это последнее дело, когда руководитель хочет свою правоту криком доказать, — спокойно заключил Дымшаков.

— Я лишаю вас слова! — Коробин уперся кулаками в стол и помолчал. — Я полагаю, все ясно, товарищи…

— Не спешите, Сергей Яковлевич! — устало горбясь, качнулся над столом председатель райисполкома Синев. — Отрубить дело простое, тут думать не надо… А Владимир Ильич учил нас в самой неприятной для нас правде искать рациональные зерна…

Он полистал лежавший на столе вишнево-темный томик, но не стал искать нужную страницу, как это делал всегда, и торопливо досказал:

— Я призываю в таких делах к спокойствию и благоразумию.

— Мы знаем, товарищ Синев, что вы человек чрезвый-но добрый, но ваша доброта нас завела бы слишком далеко! — Коробин уже снова заковал себя в спокойствие и возвышался над всеми, бесстрастный и холодный, как изваяние. — Итак, тот, кто не желает здесь отстаивать пар-тийные принципы, пусть встанет и заявит об этом открыто!.. Зачем нам играть в прятки? Если мы не осудим проявление подобной анархии и разнузданности в наших рядах, то давайте честно признаемся областному комитету, что мы не оправдали оказанного нам доверия и просто бессильны руководить районом… Что нам, по существу, тут делать нечего!.. Что мы не сумеем проводить в жизнь линию партии!..

Ксения слушала Коробина со смешанным чувством недоумения, растерянности и неосознанного страха. Он говорил те же самые слова, которые Ксения не раз произносила сама или слышала от других, но тогда они казались ей правдивыми, истинными, а сейчас приобретали какой-то особый, скрытый смысл и словно подавляли ее волю, желание сопротивляться. В эти минуты она боялась не того, что ее исключат из партии, хотя это было в ее представлении крушением всего, чем она жила эти годы, во что верила и без чего не знала и не понимала, как сможет жить дальше. Нет, скорее всего это было чувство беззащитности перед грубой волей и силой, способной отмести в сторону все, что было смыслом ее жизни, чувство неравенства, которое вдруг возникло между нею и Коробиным, как людьми одних убеждений. В силу ли своей должности или характера, но Коробин неожиданно как бы присвоил себе исключительное право быть здесь вершителем всех судеб, право быть единственным носителем безошибочного взгляда на все и говорил сейчас так, как будто ему одному было поручено выражать тут партийную истину.

«Но ведь это чудовищно и дико! — в панике думала Ксения. — Как он смеет считать меня противником партии, ради которой я живу? И почему никто не останавливает его?»

Она чувствовала, что смятение и подавленность, связавшие ее, коснулись почти всех, кто сидел вокруг зеленого стола. Чтобы как-то скрыть и замаскировать свою растерянность, люди старались не глядеть друг на друга, искали какое-нибудь занятие, чтобы отвлечься: Синев листал том Ленина, будто углубился в поиски нужной ему цитаты; Анохин нервно и деловито рвал на тонкие ленточки лист бумаги, складывал вчетверо и снова рвал на еще более мелкие клочки; прокурор исчеркивал каракулями бумагу и, комкая, совал ее в карман; третий секретарь райкома Вершинин, по-военному выпрямив плечи; хмурил брови, казалось, озабоченный чем-то более важным, чем идущее бюро, и, наверное, больше всего опасался, что Коробин нечаянно поймает его взгляд и заставит дать оценку этому скандальному делу; перебирая кисти кашемировой шали, понуро сидела Любушкина. И только два человека — Дымшаков и Мажаров — держались с завидной независимостью и готовы были в любой момент встать и оспаривать доводы секретаря.

— Надеюсь, вам теперь ясно, что вы наделали своей политической близорукостью?

Ксения не сразу догадалась, что Коробин обращается к ней, и только когда Любушкина легонько подтолкнула ее, она встала, сжимая в руках носовой платок.

— Я вела себя в Черемшанке так, как подсказывала мне партийная совесть, как я чувствовала…

— Мы послали вас туда, товарищ Яранцева, не чувствовать, а проводить в жизнь указание райкома!

— Но разве прислушаться к тому, чего хотят люди, противоречит указанию райкома? — выдерживая тяжелый взгляд секретаря, спросила Ксения. — Зачем хитрить с колхозниками и поступать против их воли? Разве народ будет за это уважать нас, верить нам и идти за нами?

— Бросьте вы прикрываться высокими словами! Люди! Народ! — точно передразнивая ее, раздраженно оборвал Коробин. — Скромности вам не хватает, товарищ Яранцева! Скромности! Иначе вы не возомнили бы, что вам все позволено, что вы можете действовать анархически, ни с кем не советуясь!..

— Но я же звонила вам перед собранием, просила, чтобы вы сами приехали!

— Я не нянька, чтобы всюду вас сопровождать! Надо было делать то, что вам велели… Еще не хватало, чтобы вы секретарем затыкали любую щель!..

Анохин глядел на нее умоляющими глазами, в них были и испуг, что она не поймет его, и мольба, чтобы она не говорила ничего лишнего, не вела себя строптиво и вызывающе, но это рождало в ней еще большее раздражение и упрямство.

— Но вы хоть сейчас-то признаете, что именно по вашей вине провалилось это собрание? — словно протягивая ей спасительную соломинку, спрашивал Коробин. — Вы же не первый год на партийной работе, и не может быть, чтобы не понимали, к чему приводит такая безыдейная позиция. Это же чистейший хвостизм, и ничего больше!

«Он хочет, чтобы я покаялась, и тогда он легко расправится со всеми остальными! — Ксения будто ступила на кромку тонкого льда, готового рухнуть под нею в любое мгновение, но сейчас она скорее согласилась бы умереть, чем отступить от своего и предать интересы черемшан-цев. — Ему все равно, права или не права, искренна я или нет, он не собирается ни в чем убеждать меня, привлечь меня, как своего единомышленника, — нет, ему важнее всего утвердить свою личную правоту, сломить мою волю. Тогда, как ему кажется, он спасет авторитет секретаря райкома и станет здесь для всех признанным руководителем».

— Короче, как вы оцениваете свой поступок в Чере-мшанке? — точно исчерпав все возможности помочь ей и устав от ее непонятливости, спросил Коробин.

— Мне не в чем признаваться, Сергей Яковлевич, не о чем сожалеть. — Она удивлялась, как сильно и ясно звучит ее голос. — Никто мне здесь не доказал, что я вела себя в Черемшанке неправильно, что я чем-то запятнала звание коммуниста…

— Ну что ж, тем хуже для вас. — В углах его рта проступило выражение, похожее на брезгливость. — Этим своим заявлением вы сами решили свою судьбу и поставили себя вне рядов партии.