Елизар Мальцев - Войди в каждый дом

Мрыхин по-прежнему что-то недовольно бубнил, роясь в бумагах, пока не отыскал то, что ему было нужно.

— Вот. По этой форме будешь отчитываться насчет партейной учебы… Зимой на это дело всегда жмут, строго требуют, чтоб в точности было: сколько занятий, какие темы изучали, сколько народу пришло… Не будешь вовремя представлять, можешь и строгача схватить.

Константин мельком взглянул па разграфленный на клеточки лист бумаги, но в эту минуту в дверь просунулась голова в сером шерстяном платке, и Мрыхин сердито махнул рукой.

— Кто это? — спросил Константин.

— Гневышева Авдотья… Доярка.

— Почему же вы ее не пригласили? Ей же наверняка что-то надо?

— Невелика барыня — подождет!.. Вот сдам тебе дела, тогда пусть заходит… Между прочим, поимей в виду, очень вредная баба, хоть и в партии числится. По правилам, ее давно бы надо попросить…

— За какие провинности?

— Членские взносы платит позже всех, каждую копейку считает, боится партии передать!.. Ну и опять-таки на партейную учебу ее не дозовешься. А придет — ничего не слушает, только глазами моргает. Намедни ее просят показать по карте, где находится Алжир, а она говорит, что там не была и не знает. «А чего же ты, дескать, слушала?» — «А кто вам сказал, что я слушаю? Я, мол, про свое думаю…» — «А о чем думаешь?» — «О ребятах, говорит, думаю — избу бы невзначай не подпалили, наелись ли досыта или не жрамши спать легли…» Вот какая у нее сознательность! А как на собрании орать и помои на всех лить, так первая выскочила!..

— Выходит, пользы особой от ваших занятий нет?

— А как ты ее определишь, пользу-то? На килограммы ее не взвесишь…

— Но если люди плохо слушают, значит, им неинтересно? Кто у вас кружок ведет?

— Директор семилетки, мужик грамотный, все газеты читает, политически подкованный на все копыта. Что хошь спроси — тут тебе и ответ. Про атомную бомбу спрашивали, и то в курсе. Жалко, не у нас на учете!..

— А почему не на учете и учителя, и работники сельпо, и почтарь?

— У них свои задачи, у нас свои.

— Но мы же в одной деревне, в одной семье, тут все должно близко касаться каждого, зачем же разделять коммунистов по разным организациям?

— Не я это придумал, не мне и переиначивать, — сказал Мрыхин и стал бережно завязывать розовые тесемочки на папках. — Мое дело теперь и вовсе сторона, будешь спрашивать, как с рядового члена… Актик составим о приемке или обойдемся одним доверием?

— Как хотите… — Мажаров встал, сделал несколько шагов по тесной комнатке. — Давайте лучше выясним, что нужно от нас Гневышевой.

— Чудной ты мужик, как я посмотрю! — Мрыхин засмеялся, показывая крупные, как у коня, желтые зубы. — Да если ты их привадишь, они ни днем ни ночью покоя не дадут, на шею сядут!..

— А ты что ж, шею берег для начальства, что ли? — Константин поразился, как быстро изменился Мрыхин в лице, упрятал в заросли рыжих ресниц глаза, презрительно сжал губы. — Как ее по имени и отчеству?

— Авдотья Никифоровна, — процедил сквозь прокуренные зубы Мрыхин, опять напуская на лицо выражение обидной заносчивости. — Дело твое, но я бы особо не приучал…

Конечно, он бы не поверил Константину, если бы тот признался, что полторы недели, которые он прожил в Че-ремшанке, его больше всего тревожило и мучило то, что люди стали относиться к нему с непонятной сдержанно-стью и холодком. Внешне все выглядело по-старому — они приветливо здоровались с ним, отвечали, если он о чем-нибудь спрашивал, но сами не. обращались к нему ни с какими просьбами, ни разу не остановили на улице, не пришли поговорить. Он терялся в догадках, потому что раньше, когда он ходил по избам, люди были с ним сердечно-откровенны, а теперь он с болезненной мнительностью приглядывался к ним и недоумевал — что случилось, чем они недовольны?

Константин распахнул дверь в коридор и, уже не надеясь застать там Гневышеву, негромко окликнул:

— Авдотья Никифоровна! Вы еще здесь?

— Туточки! — живо отозвалась доярка и, поправляя на ходу платок, приблизилась к нему. — Я по старой памяти хотела вот Мрыхина попытать, вы-то человек у нас новый…

— Ну что ж, попытайте, а я послушаю. — Он пропустил ее вперед. — Выкладывайте свои претензии.

С минуту бывший парторг и доярка с непонятной враждебностыо смотрели друг на друга: он — откинувшись на спинку венского стула, чуть покачиваясь на задних его ножках, а она — вскинув голову, не скрывая презрительной насмешки.

— Скажи, по какому такому праву мне дополнительную оплату за тот месяц не начислили?

— А я что тебе, кассир или бухгалтер? — Мрыхин хмыкнул, не скрывая издевки и словно радуясь, что с него теперь взятки гладки. — Чего ты ко мне-то пристаешь?

— Как нам удои повышать, так ты горло не жалел, агитировал, сулил и оплату и премии, а нонче, выходит, ни при чем, только пьешь чай с калачом? Не притворяйся! Вдвоем, поди, с Аникеем решали — давай прижмем бабу, чтоб в другой раз знала край, да не падала!..

— Обождите, Авдотья Никифоровна. — Константин постучал кулаком в стену. — Това-а-рищ Шалимов!

Бухгалтер не заставил себя ждать — явился тут же с туго набитым портфелем и, положив его на стол, смиренно склонил голову.

— Я слушаю вас…

— Объясните, пожалуйста, почему вы лишили Авдотью Никифоровну дополнительной оплаты за прошлый месяц.

Шалымов, видимо, не ожидал, что его зовут по такому пустяку. Сморщив пухлое лицо, изобразил не то удивление, не то досаду.

— Не та у меня власть, Константин Андреевич, чтобы людей лишать или награждать. Председатель еще не вернул мне ведомость, видно, не успел подписать.

— Вы все это объяснили Авдотье Никифоровне, когда она обратилась к вам?

— Будет он с нами по-людски разговаривать, жди! — ответила за бухгалтера Гневышева. — Спасибо скажи, если глаза подымет, а то рявкнет «нет» — и весь сказ.

Шалымов стоял, все так же почтительно наклонив голову и всем своим видом показывая, что не намерен вступать в спор со склочной бабой.

— А в той ведомости, которую еще не подписал Лузгин, она одна там случайно оказалась или в ней числятся и другие доярки? — спросил Мажаров.

— Точно не могу сказать, не помню, — поспешно ответил Шалымов, в лице его уже не было и тени притворства, скорее в нем сквозили озабоченность и опасение, что придется отвечать и за свои и за чужие грехи.

— Не надеетесь на память — сходите посмотрите, а мы подождем…

Видно было, что бухгалтер не на шутку встревожился, — он терпеть не мог, когда с ним разговаривали вежливо: обязательно увязнешь в таком разговоре. Но он все-таки нашелся:

— А что, если вам, Константин Андреевич, позвонить самому Аникею Ермолаевичу? Он сейчае дома. Сразу все и решите!

Шалымов хотел уйти от ответственности, но Константин должен был довести эту канитель до конца. Он крутанул раза два ручку телефонного аппарата, попросил соединить его с квартирой Лузгина и тут же услышал тягучий, будто спросонок, голос председателя: