Елизар Мальцев - Войди в каждый дом

— Товарищи! — Он глядел в напрягшиеся, окаменелые лица, полные ожидания и тревоги. — Я только что звонил в обком!.. Неделю тому назад я послал письмо товарищу Пробатову!.. Я не сомневаюсь, что он положит конец этому самодурству!..

— Значит, терпеть велишь? — Агаша отступила от Мажарова, как бы сразу потеряв интерес к нему. — Пока твой Пробатов отзовется, у нас уже всех коров уведут!

— Отберут у тех, кто их сам отдаст! — в злой запальчивости ответил Константин. — Поймите!.. Кто не захочет, тот и не поведет, и никто их волю не сломит, потому что это дело добровольное!..

— Про добрую волю и Аникей нам с утра до ночи твердит, а прижал так, что дохнуть нельзя!

Кольцо вокруг Мажарова распалось, и он остался стоять у изгороди один. В нескольких шагах от него лежал и спал на траве Цапкин в обнимку с гармонью, около пего сидела пригорюнившаяся жена и, видимо, ждала, когда он проснется.

Ветер стихал, низко стлались над деревней набрякшие ненастьем тучи, и уже густые сумерки заволакивали конец улицы.

Толпа не расходилась, даже ребятишки не баловались, терлись тут же, чего-то ждали. Показалась на дороге еще чья-то фигура, и бабы долго всматривались, прежде чем признали.

— И Авдотья свою ведет!.. Долго крепилась!

Мажарова будто ударило током, он рванулся от изгороди, еще не видя Авдотью и не веря тому, что ее видят другие. Еще утром она крикнула ему, что скорее сдохнет, чем расстанется с коровой, и вот что-то заставило ее дрогнуть и отступить…

Авдотья шла не торопясь, словно загодя вышла из дому, чтобы не устать и поспеть вовремя к вечерней дойке.

— Давайте сюда, Авдотья Никифоровна! — обрадован-по закричал Ворожнев и, расталкивая всех, бросился навстречу доярке. — На весы сперва!..

Он взял из рук Гневышевой конец веревки, завел корову на дощатый помост весов и легонько подтолкнул плечом.

— Ногу! Ногу! Вот так… Теперь в самый раз. Принимай, Корней Иванович…

Авдотья стояла как неживая, смотрела себе под ноги. Шалымов протянул ей листок квитанции, она молча сунула его за пазуху и, не сказав ни слова, обернулась и не спеша пошла обратно. Толпа тяжко дышала и смотрела ей вслед, пока она не пропала в густеющих сумерках.

— Отпили ребятишки молоко, — просочился сквозь тишину чей-то саднящий голос— В воду будут теперь хлебушко макать…

— Пошли по домам, бабы, — сказала Агаша. — Завтра чуть свет на работу…

— Погоди, еще, кажись, кто-то чешет?

И толпа ахнула, когда вырос из вечерней мглы Егор Дымшаков. Он бежал в тужурке нараспашку, без кепки, точно спасаясь от погони, то и дело дергая за веревку, подгоняя трусившую за ним корову.

Мажаров бросился к нему наперерез, крикнул:

— Что ты делаешь, Егор Матвеевич?

— Делаю то, что все люди! — Ничего больше не объясняя, обойдя парторга, Дымшаков направился прямо к весам.

Последние дни в избе у Дымшако-вых было странно тихо — ходили неслышно, говорили чуть не шепотом, ребятишки не затевали никаких игр. Стоило им зашуметь, как Анисья шикала и они тут же умолкали.

Егор являлся с конюшни поздно, и, глядя на его чу-гунно-темное, тяжелое лицо, Анисья ни о чем не спрашивала. Мужика будто перевернуло — ввалились щеки, 'заросшие рыжеватой щетиной, проступили вмятины на висках, посуровели, поджались губы, и только одни глаза жили, поблескивая холодно и угрюмо. Умывшись, Егор молча садился за стол, молча хлебал щи, вперившись намертво в одну точку, и спрашивать его становилось боязно. Впервые за все годы жизни Анисья не знала, что таилось за этим собранным в морщины лбом, о чем он думал, чем маялся, будто не кровный муж; сидел за столом, а случайный, захожий человек.

Если бы не заботы о доме, о ребятишках, о корове, она и сама не находила бы себе места. Заботы спасали, смягчали тяжкий гнет. Вставала чуть свет, готовила еду и оставляла на целый день в печке, потом бросалась к другому делу, к третьему, так и крутилась до ночи, все на ногах, чтоб некогда было присесть и собрать мятущиеся мысли. Но сколько ни суетилась, дела не убывали, а, кажется, прибавлялись еще, и она не помнила, как добиралась до кровати…

Самые большие хлопоты приносила корова, которую теперь пасли в овраге попеременно с соседями. После школы в овраг отправлялся Васятка, сидел там дотемна; днем, когда можно было оторваться от дома, Анисья бежала с корзинкой за деревню, накашивала травы по обочинам, тащила на спине вязанку, а спереди туго набитую корзину. Приводила корову из овражка, бросала ей сочную, пахучую траву, ставила пойло, замешенное горсткой отрубей, слушала, как посасывает Милка густую жижу со дна шайки, и это были редкие минуты, когда на душе у Анисьи становилось хорошо и покойно…

В ночь на двадцатое Егор пришел с конюшни поздно: ребятишки давно уже угомонились и спали. Скинув тужурку, он наскоро умылся, но, присев к столу, вдруг отложил ложку в сторону.

— Не пойдет мне никакая еда в горло…

— Аль захворал? — Анисья коснулась рукой его лба.

— Вся деревня болеет, а я чем здоровее?

Она мигом постелила постель, и он грузно лег навзничь.

— Может, свет не гасить? — Анисья стояла в одной рубашке у стола и загораживала ладошкой стекло лампы.

— Гаси, чего там, — устало отозвался Егор. — Чего зря керосин жечь!..

Она потушила лампу, босиком прошла по домотканому половику до кровати, легла, стараясь не потеснить Егора, не потревожить, потом нашарила в темноте большую его руку, взяла к себе на грудь, как ребенка, прижалась к ладони щекой.

— Рубаху надо завтра сменить тебе, а то пропотел весь, — тихо сказала она, чтобы только услышать в ответ его голос.

Егор не откликнулся, лежал не шевелясь, чужой и далекий.

— Алену опять сегодня учительница хвалила — страсть, грит, смышленая! Одни пятерки стала приносить!..

Егор сунул руку под подушку, достал папироску, чиркнул спичкой, осветив на миг грозно сведенные к переносице брови. Он сделал затяжку, другую, потом будто задержал в себе вздох, и Анисья услышала то, что заставило ее похолодеть.

— Придется и нам отвести свою, Аниска…

— Кого вести? Куда? — чувствуя, как все немеет в ней, спросила Анисья, оттолкнула его руку и села в кровати. — Не отдам корову! Слышь? Всю жизнь тебя слушалась, как раба за тобой шла, а тут поперек лягу, что хошь со мной делай! Не отдам!..

— Да тише ты, ребят разбудишь…

— А пускай! — Анисья повысила голос. — Пускай узнают, чего их отец удумал! Может, они в ножки тебе за это поклонятся!

— Будет тебе, будет! — упрашивал Егор.

Он не спорил с ней, словно признавал ее правоту, но она хорошо знала, что невозможно заставить его не делать то, на что он решился.

— Значит, ты на словах только храбрый? — не унималась Анисья. — Хвастался под Аникеем огонь развести, а сам на колени перед ним становишься?