Елизар Мальцев - Войди в каждый дом

«Как в суде, — усмехнулся Константин. — Есть и присяжные, и судьи, и обвинитель… Нет только того, чей голос умолк навсегда и при ком они никогда бы не решились на такой шаг…»

Не успели они с Егором присесть, как поднялся Коровин, и Константин покраснел, увидев в его руках свое письмо к Пробатову.

«Что это они затеяли? — подумал он и тут же отвлекся, поймав быстрый, вороватый взгляд Лузгина, сидевшего поблизости. Из-за спины председателя вытянулся Шалимов, сбоку от него, обхватив руками голову, пригнулся к коленям Прохор Цапкин. — А этот зачем здесь? И вообще, для чего они собрали столько людей? Ведь Пробатов, получив мое письмо, должен был пригласить только меня! Меня одного!.. И поговорить, прежде чем выносить на обсуждение».

Коробин читал письмо Константина, но странно — каждое слово, каждая фраза, когда-то написанные им, казались в его чтении чужими. Он слушал и не верил своим ушам. То, что было его мукой, его болью, криком души, обесцветилось, голос Коробина словно придал им другой смысл, и теперь они звучали только дерзким вызовом всем, кто шел за Пробатовым и верил в его начинания.

«Что за ерунда!» — чуть не сказал вслух Константин, продолжая со все возраставшей тревогой и удивлением вслушиваться в бесстрастный, чеканный голос Коробина.

«Главное, будь спокоен, — сказал себе Константин. — Не давай им никаких козырей против себя». Он нашарил в кармане пиджака завалявшийся гвоздик и машинально начал выцарапывать на крышке столика: «Спокойно!» Но Егор толкнул его под руки, и Константин сконфуженно стал стирать ладонью белые, похожие на. трещинки буквы.

— Не желает ли товарищ Мажаров высказаться или, может быть, добавить что-то к тому, о чем он написал в письме, к первому секретарю обкома?

Константин покосился на не стертое до конца слово «спокойно», встал, теребя бородку, и ответил, что он не совсем понимает, в какой роли он присутствует на сегодняшнем бюро — то ли будет обсуждаться его письмо к товарищу Пробатову, то ли это письмо ставится ему в вину и начинается разбор его «персонального дела». Тогда не лучше ли сначала послушать, что скажут о нем коммунисты Черемшанки?

Губы Коробина с трудом расклеила улыбка, словно ему последнее время не часто приходилось улыбаться.

— Напрасно товарищ Мажаров делает вид, что он не знает, зачем его пригласили на бюро! Не так он наивен и прост, как хочет представиться. В своем письме он оклеветал не только первого секретаря обкома, но бросил тень на партийную организацию всей нашей области. Вряд ли могут быть два мнения о том, как мы должны отнестись к его антипартийному поведению. Но было бы еще полбеды, если бы товарищ Мажаров вгорячах и по молодости написал только одно это письмо, так нет, он пытался доказать свою правоту на практике. Он открыто выступил против закупки коров в Черемшанке и при подстрекательстве отдельных недовольных людей позорно провалил политически важное мероприятие! Он объявил поход против того нового, что надлежало подхватить и сделать примером для всей области, а может быть, и маяком для всей страны! А теперь попросим товарища Анохина подробнее доложить о том, что же произошло в черемшанском колхозе. Ему было поручено специально изучить этот вопрос па месте…

«Да что они, с ума сошли?» — недоумевал Константин. Он порывался вскочить и крикнуть, что все, о чем тут говорится, чепуха, абсурд, они же взрослые люди, как им не совестно громоздить одну нелепицу на другую, неужели на самом деле кто-то поверит во весь этот вздор? Но стоило ему чуть приподняться или качнуться, как Дымшаков железно, точно клещами, стискивал его руку, и Константин сникал.

Чтобы чем-то унять не знавшие покоя руки, он вытащил из кармана подаренную Авдотьей нитку старинных янтарных бус, отполированных, как речные камушки, и стал перебирать их в пальцах, сухо пощелкивая, будто четками. Казалось, эта нитка грубовато отшлифованных бусин помогает внутренне собраться, быть более сдержанным, иначе у него не хватило бы сил слушать то, что говорил о нем Анохин.

А тот не брезговал ничем, чтобы очернить черемшан-ского парторга. По словам Анохина, Мажаров зарабатывал «политический капитал», создавал себе дешевую популярность: и заменял возчика на ферме, и посещал пьяные гулянки, чтобы подделаться под настроение людей, и, собирая вокруг себя недовольных, подбивал их на то, чтобы они не сдавали своих коров… Каждое слово, когда-либо оброненное Константином, сейчас стреляло в него: то, что было его убеждением и болью, осмеивалось и забрасывалось грязью. Если его не спять с должности парторга и не убрать из Черемшапки, то вряд ли райком сумеет обеспечить правильное идейное руководство колхозом. Не забыт был при всех этих обвинениях и Дымшаков, с которым давно надо перестать нянчиться и воздать ему по заслугам. В прошлый раз, когда он сорвал отчетное собрание, ему простили, вернули партийный билет, считали, что он одумается, оценит проявленную к нему чуткость, но после этого он повел себя еще более вызывающе, нашел в лице парторга «идейного вдохновителя», и вместе они сделали все, чтобы уговорить доверчивых людей растащить уже закупленных коров по своим дворам… И хотя в том, что говорил Анохин, не было правды, его полная угроз речь как-то уже действовала на всех. Люди становились строже, недоступнее, изредка бросали на Константина и Егора недоверчивые, угрюмые взгляды, и Константин чувствовал, что они точно отдаляются от всех, что между ними встает невидимая преграда. В душевной растерянности он поймал вдруг себя на панической мысли: а что, если он и на самом деле что-то недопонимает, на самом деле в чем-то виноват перед всеми и, сам того не ведая, обманул доверие партии, как уверяет Коробин? Что, если недомыслие, ложное самолюбие и трусость мешают ему признать то, что все хотят услышать от него? Ведь стоит признать свою вину, нему сразу станет легко, все будут удовлетворены, и исчезнет это давящее ощущение одиночества… А как бы поступил на его месте Алексей Макарович?

Его зазнобило от одной мысли об этом, спина стала холодной, и он в изнеможении закрыл глаза, ужасаясь тому, что мог поддаться минутному малодушию. Однако почему молчит Пробатов? Ждет, когда они расчистят ему путь, и он выйдет, чтобы тихо и внушительно, как подобает высокому руководителю, особым, комнатным голосом сказать, что он не сомневался, что коммунисты района правильно оценят обстановку и осудят таких отщепенцев, как Мажаров и Дымшаков. Кто назвал их так — Анохин или Коробин? Да не все ли равно! Страшно другое — что этому поверили, что никто не возмутился, все сидят и слушают и ложь и ругань, словно таким языком и нужно разговаривать со своими товарищами по партии. «Они говорят обо мне как о враге. Но ведь то, что они делают сейчас, — никакому врагу не додуматься!..»