Елизар Мальцев - Войди в каждый дом

— А то, что здесь присутствуют два секретаря обкома, это что, мало для вас? Не бузи, Дымшаков! Перед смертью не надышишься!

Он тут же спохватился, пожалел, наверное, об этой обмолвке, но было поздно.

— Я тебе эти слова о смерти, гражданин Коробин, до смерти не забуду! — громко сказал Егор, и голос его уже звучал близким возмездием. — Придет время — назад их просить будешь, да не отдам!

И тут впервые нарушил молчание Пробатов:

— Дымшаков прав! Оставьте им билеты! Мы с товарищем Инверовым еще не бюро обкома, может быть, там с нами не согласятся. Товарищ Коробин, вы допустили непростительную грубость! Я на вашем месте принес бы извинения товарищу Дымшакову!

Бледнея и заикаясь, Коробин пробормотал, что это оговорка, что он сказал не совсем то, что думал…

А Константин, положив билет в карман, через весь кабинет пошел к выходу. Он спускался по лестнице, когда его догнал Вершинин и дернул за рукав.

— Костя!.. Я никогда не думал, что так поступят с тобой и со всеми!..

— Почему же ты обо всем этом не сказал там? — Константин мотнул головой и двинулся было дальше по лестнице, но на площадке между этажами Вершинин снова догнал его. — Ну что еще? Говори скорее, мне не до сочувствия, ей-богу!..

— У меня не хватило смелости, ты прав! — Вершинин все искал глаза Константина. — Но я только теперь понял, что люди, которые чувствуют себя правыми, не могут быть такими жестокими!.. Значит, они сами сомневаются, но у них нет мужества сознаться, что нам не три, а уже два плана не под силу… Я же знаю это по нашему району — мы тянемся на последнем напряжении… Ты не должен мириться с тем, что Коробии убирает тебя и других, как помеху на своем пути, нужно писать в Москву, в ЦК!..

— А ты будешь по-прежнему молчать в тряпочку?

— Ты можешь презирать меня. — Вершинин прислонился к перилам лестницы, словно силы оставляли его. — Но если ты хочешь, я готов вместе с тобой подписать такое письмо!

«А я его чуть не оттолкнул от себя навсегда!» — подумал Константин.

— Если ты как коммунист пришел к таким выводам — пиши сам, не дожидаясь никого. Мы тоже, как ты догадываешься, не согласимся с этой расправой, напишем отдельно. Вот тебе моя рука, и давай держись, стой на своем!

Небо затягивали тучи, они придавили городок низким и темным потолком, и он притих, затаился, как перед грозой. Стало душно, угарно, пахло распустившейся полынью. Случайный переулок вывел Константина на окраину, на голый и выбитый пустырь. За ним под глинистым обрывом лениво текла мелкая речушка, отражая сумрачные облака; она вся просвечивала до дна, до рябой гальки и обросших зеленой тиной больших камней; за рекою расстилалась болотистая низина, по ней медленно шли, колыхаясь па разбитой дороге, тяжелые, груженные песком самосвалы. Когда они вырывались на бревенчатый настил моста, бревна глухо роптали. По пустырю неутомимо носились мальчишки, гоняя футбольный мяч; в самодельных воротах^ наспех обозначенных половинками кирпичей, упираясь матерчатыми перчатками в колени и чуть наклонясь вперед, стояли в напряженных позах вратари. Когда к ним подкатывалась с визгом и криками очередная атака, они начинали метаться, и неизвестно было, чего они боятся больше — пропустить мяч или нечаянным движением сшибить ворота. В сторонке на траве валялись сумки, ранцы, портфели, стянутые ремнем, как вязанки дров, учебники… Константин наблюдал за игрой ребятишек, удивляясь тому, как легко уживаются в нем и горечь недавней утраты, и пережитое унижение, и уже робко пробивавшиеся в душе ростки интереса к жизни… Встрепанный рыжий мальчишка нечаянно выбил мяч за поле и крикнул: «Дяденька, поддай-ай!» Константин догнал мяч и, сильным ударом послав его обратно, сразу будто сбросил с плеч груз, задышал легко, всей грудью…

На другой стороне поля стояла какая-то женщина, одетая по-монашески во все черное, и, приглядевшись, Константин с неосознанной неприязнью отметил, что сегодня, кажется, уже не один раз встречал эту женщину. Он обратил на нее внимание еще на кладбище. Она выделялась в разношерстной толпе и походила на пришедшую издалека странницу своим темным одеянием, стоптанными, пыльными ботинками и суровым, скорбным лицом, затененным навесом платка. Она истово молилась, шепча что-то про себя, как-то оказалась совсем близко от могилы, и Константин увидел, что она пристально смотрит на него, будто силится узнать. Он хотел у кого-нибудь спросить о женщине, но тут гроб стали опускать в могилу, застучали о крышку комья земли. Он забыл обо всем и, ничего не видя сквозь слезы, стал бросать вниз горсти влажной глины.

Было непонятно, почему эта женщина опять оказалась рядом. Может быть, она тоже бродит, чтобы успокоиться после похорон? Подул ветер, закрутил бумажный сор на пустыре, растрепал кусты ивняка на берегу, прижал к земле жаворонков, носившихся над низиной. На пыльные лопухи упали первые крупные капли дождя, запятнали серое поле, но мальчишки, не замечая, бегали из края в край пустыря, свистели, кричали «мазила!». Женщина, застывшая у края поля, не пошевелилась, ветер трепал концы ее платка и подол черной юбки.

Константин вдруг почувствовал, что голоден, пересек пустырь наискось и заторопился в городок. Ему все время казалось, что кто-то идет следом за ним, и он оглядывался. Что за чертовщина! Или он совсем расклеился? Надо взять себя в руки! Кто знает, что еще ожидает его впереди?..

Он вышел на центральную улицу городка, свернул на мостовую, к кафе, в сгустившихся сумерках ярко горели его широкие зеркальные окна. На углу он вдруг снова увидел знакомую фигуру женщины в черном и остановился. Что ей от него нужно? Он с досадой направился к ней, чтобы спросить ее об этом, но женщина сама нерешительно двинулась ему навстречу и негромко окликнула:

— Костя!..

Он вздрогнул и остановился. Голос был глухой, надтреснуто-дребезжащий, но что-то в нем тревожило и волновало.

— Вы меня?

Он подходил к ней, все более теряясь, еще не веря тому, что внезапно вспыхнуло и обожгло память, но уже всей душой желая, чтобы догадка обернулась явью.

— Ко-о-стя! — тихо и слезно позвала, женщина и, рванувшись к нему, начала оседать на мокрый тротуар, падать на колени. — Ко-стенька-а!.. Прости меня, Христа ради!.. Прости-и-и!

— Ма-а-ма! — крикнул он, заходясь от жалости и счастья. — Мама!

Он подхватил ее под руки, по она все валилась ему в ноги, припадая и плача, хрипела пересохшим ртом:

— Сыночек мой!.. Прости меня, грешную!.. Сыно-о-чек!

— О чем ты, мама? — судорожно глотая слезы, спрашивал Константин. — За что прощать тебя, мама? Мама!

Это слово пришло вдруг к нему, как второе дыхание, как избавление от мук одиночества, и он, уже забывший, когда произносил его, готов был повторять его без конца, бормотать в радостном полузабытьи: