Елизар Мальцев - Войди в каждый дом

— А-а, стоишь?.. Любуешься?.. Твоя работа — радуйся! Ксения отступила в сторону, будто ее толкнул этот выкрик.

— Ладно тебе, Лукерья!.. — пожалел кто-то из толпы. — Не она наших коров отбирала! Она вроде Нюшки-сторожихи, на посылках была!..

Ксения не двигалась, сразу отяжелев от прихлынувшей к лицу и рукам слабости, дышала затрудненно и хрипло. «Только бы не свалиться на глазах у них, — подумала она, — только бы не стало дурно…» Огненный жгут боли вдруг полоснул поясницу, скрутился так, что у нее потемнело в глазах, и, сделав несколько мучительных шагов, она зашла за копну сена, прислонилась к ней спиной и медленно сползла на землю. Давно прошло стадо, утихла боль, погас закат, утонула в сумерках деревня, а она все еще сидела и боялась шевельнуться. Пересиливая новый приступ, она поднялась и, часто передыхая, доплелась до своего амбарчика и повалилась на кровать… Мать звала ужинать, но она отказалась…

— Может, время уже? — пытала Пелагея. — Смотри, девка, родить — некогда годить! Может, достать лошадь да в район тебя отвезти?..

— Успею еще…

Словно стыдясь, она умолчала о пережитом диком приступе боли и, когда мать ушла, долго лежала, глядя на синий проем двери, со страхом ожидая, когда снова опояшет ее огненный жгут. Остывая после дневной жары, сухо потрескивала железная крыша, за бревенчатой стенкой, в глухой крапиве, точили темноту кузнечики — без устали, почти не переставая. Потом послышались легкие, летучие шаги, и Ксения поняла, что это Васена. Сестра встала, упираясь руками в косяки, покачиваясь на порожке — тоненькая, гибкая.

— Ну, как мы себя чувствуем? — звонко и весело спросила она.

Смеясь, она присела на край кровати, нашарила в темноте руку Ксении, крепко стиснула ее.

— Знаешь, я на тебя уже не обижаюсь, — доверительно проговорила она. — Я ведь тоже тогда как с цепи сорвалась!.. Если хочешь знать, я даже горжусь тобой!..

— Брось ты… — Ксению уже опять мутило от накатывающей в пояснице боли.

— Не веришь?.. Да о тебе вся деревня говорит, как ты в райкоме держалась.

Резкий спазм вдруг перехватил дыхание, и Ксении показалось, что она теряет сознание.

— Васена!.. Только не пугайся. — Она не узнавала свой изменившийся голос— Иди скажи маме — кажется, начинается… Не переполоши весь дом!..

Сестра вскочила.

— Около правления стоит машина из райкома! Коро-бин и Анохин еще здесь!..

— Ты с ума сошла! Не смей!

— Да долго ли тебя отвезти? Это же не шуточки!..

— Васена, я про-ошу… — Боль мешала ей говорить. — Не надо… Лучше я на коленях в больницу поползу, чем на этой машине… Не хочу!.. Понимаешь?

Васена исчезла, словно растворилась, и каждая секунда превращалась для Ксении в вечность. «Ну почему они так долго? Что за бесчувственные люди!.. Как они не понимают!..» Ее словно сунули в горячий душный мешок, и она задыхалась. «А что, если я умру? Что, если умру?..» Потом ее вели, держа под руки, по тропинке к дому, что-то нашептывала мать, но Ксения плохо понимала. У ворот стояла лошадь, на телеге поверх сена лежали подушки и одеяло. У нее подкашивались ноги, тряслись руки, она не могла разогнуться, и Никодим легко, как маленькую, подхватил ее. Телега дернулась и затряслась по неровной дороге, отец погонял лошадь, по бокам сидели Васена и фельдшерица из медпункта, но Ксения уже не соображала, где она и что с нею, ее тошнило, мотало из стороны в сторону, горячий пот заливал глаза. Лишь на мгновения, когда боль отступала, Ксения видела глубокое и темное небо над собой, там, словно по широкому большаку, неслась звездная пыль Млечного Пути, мигали и качались звезды. Подвода уже была далеко в ночном поле, когда одна чистая, как слеза, звезда покатилась на землю. И снова Ксению ломала и корежила боль и она думала, что сейчае, вот сейчас она не выдержит и закричит!.. Всхрапывала лошадь, гудела, как чугунная, под колесами дорога, и около перелеска Ксения, почувствовав потуги, выдохнула пересохшими, искусанными в кровь губами:

— Оте-ец! Остановись!.. Я не могу!.. Не доеду!.. Уйдите все! Уй-ди-те, умо-о-лякьу вас!..

Они сняли ее с телеги, отнесли в сторону от дороги и положили за темным кустом на одеяло, и Ксения истошно завыла, судорожно напрягаясь, цепляясь за жесткую траву… Потом ее слуха коснулся сверлящий визг и голодное хрюканье, и Ксении показалось, что она бредит.

— Что это такое? — крикнула она. — Васена! Что это такое?

— Не волнуйся, Ксюш, не волнуйся! — зашептала сидевшая у изголовья сестра. — Это свиней везут в клетках на мясопоставки! Вот они и надрываются!..

Под руку Ксении попался стебель полыни, она выхватила его с корнем, разгрызла, и отравная горечь опалила рот. Над нею нависал косматый куст, где-то далеко, на самом краю степи, вспыхивали и трепетали бледные сполохи, отсветы сухой грозы, громыхали на дороге тяжелые машины, дымно курилась в свете фар густая пыль, она забивала глотку и обессиливала…

Ксения не сразу поняла, что муки ее кончились, боль и напряжение вдруг ушли, в ногах закопошилось что-то горячее и мокрое, и она услышала пронзительный плач, от которого у нее дрогнуло и зашлось сердце. Фельдшерица кутала это живое и плачущее существо в пеленки, смеялась, и смех ее казался Ксении странным и неуместным.

— С доченькой вас! С доченькой!

Ксения лежала будто раздавленная, ноги ее омертвели, стали ватными, и она не могла свести колени. Девочка плакала, не переставая, точно жаловалась, и Ксения подумала, что фельдшерица, наверное, грубо пеленает ее, и вслед за этой мыслью набежал, накатил страх — не урода ли она родила.

— Покажите мне ее! — Ей показалось, что ее не услышали, и она властно и требовательно повторила: — Покажите мне ее! Дайте ее сюда!..

Время шло уже к ночи, когда Авдотья постучалась к Дымшаковым. Ребятишки давно спали, Анисья, убрав со стола, чинила платьишко дочери, Егор сидел на лавке, разув одну ногу, и, подняв сапог к свету, разглядывал отставшую подошву. Ответив на приветствие Гневышевой, постучал прокуренным пальцем но каблуку с железной, наполовину стершейся подковкой.

— Каши просят! — И, вздохнув, сокрушенно добавил: — Ну, скажи, горит на мне обувка! Не успею надеть — и уже сымай, прохудилась…

Авдотья скинула с головы платок, открыв уложенные кругами косы, присела к столу, покрытому новой пахучей клеенкой.

— Извиняй, Егор Матвеевич, что так припозднилась, — проговорила она, не справляясь с дыханием после быстрой ходьбы. — Пока с фермы прибежала да своих утихомирила, а на дворе уж глаз выколи…

— Да чего ты поклоны бьешь? — Егор усмехнулся. — Первый день меня знаешь, что ли?

Он кинул портянку под лавку, надел на босу ногу сапог, придвинулся к столу, достал кисет.

— Видишь, какое дело, Егор Матвеевич. — Она словно не решалась сразу поведать о том, чего ради явилась в неурочное время. — Надо бы в Москву тебе съездить и похлопотать за нас всех, а?..