Елизар Мальцев - Войди в каждый дом

— Вот отчего Коробин сегодня был смурной, — досказала Авдотья. — Вроде и строжится и грозит, а сам побаивается!.. Кабы знатьё, я бы с ним еще похлестче разговаривала!

Егор слушал Авдотью, вскрикивая от нетерпения и радости, то и дело оглядывался на жену.

— Порадовала ты меня сегодня, Авдотья Никифоров-на, дай я тебя расцелую! — Егор встал, и не успела женщина отстраниться, как он по-мужски сильно обнял ее. — Вот бы все были такие, как ты!

Авдотья ушла, а он долго не мог успокоиться, тряс за плечи Анисью, шептал:

— Слышала, что делается, а? Сильны мужики!.. Сильны!

Всю ночь он лежал, уставясь немигающими глазами в сумеречный потолок, в губах его не гас окурок, мерцал, раздуваясь при затяжках, посверкивал, как светлячок. Анисья засыпала, вновь просыпалась, ворчала в сердцах:

— Да спи ты, окаянный!.. Ну чего изводишь себя? Горе ты мое луковое!..

Но Егор был уже далеко от нее, вышагивал по Москве, терялся в ее озаренных светом улицах. Ему довелось видеть столицу в своей жизни дважды, и оба раза мельком, — когда проезжал мимо нее на фронт и когда возвращался обратно после победы домой. Первый раз она проплыла на рассвете, в жгучей морозной дымке, насупленная и малолюдная, ощетинившаяся зенитными батареями, железными надолбами, второй — в теплый июньский полдень, пронеслась, как на цветной карусели, звенящая, хмельная, с толпами женщин на перронах, они бросали в теплушки цветы, приготовленные для других, и Егору повезло — он стоял у распахнутой настежь двери, сжатый солдатскими плечами, но изловчился и поймал па лету букет — росный, душистый, и чуть не разревелся, как маленький, от нахлынувшего счастья… Когда это было? Да и было ли на самом деле или привиделось в далеком сне?.. Два дня прошли в лихорадке сборов. С утра до позднего вечера к Дымшаковым забегали женщины, молча совали трояки, пятерки и так же молча исчезали. Одни присылали парнишку или девчонку вроде бы затем, чтобы вернуть взятые в долг деньги, другие делали все открыто, не таясь, но таких было немного, иные удивляли Егора своей смелостью, другие — трусостью и робостью, а третьи — загадочностью. Заговорщически подмигнув, отдала свою пятерку Нюшка и пошла прочь, напевая. Чудно получилось с Прохором Цапкиным. Он бежал по улице, чумовой после похмелья, пиджак нараспашку, нечесаный чуб болтается, как мочалка, натолкнулся на Егора, с минуту смотрел, будто не узнавая, потом что-то затеплилось в его глазах. Помычав, он сам опустил кулак в карман Егора, разжал его там, оставляя скомканные деньги, проговорил, дыша винным перегаром: «В случае чего рвись к самому главному! Действуй в таком разрезе!» И, отскочив от Дымша-кова, словно подходил к нему прикурить, размашисто зашагал дальше. Но, пожалуй, больше всего поразил Егора бригадир Тырцев. Он явился чуть свет на конюшню, топтался около лошадей, сутуло гнулся, покашливая в кулак, пока не осмелился: «Говорят, в Москву собираешься?» Егор сделал вид, что не расслышал. Но Ефим не обиделся, вытянул из кожаного бумажника десятку и протянул ему: «На вот, бери! Может, пригодится!» В первую минуту Егор хотел оттолкнуть его руку, крикнуть что-то обидное этому аникеевскому холую, но сдержался и молча взял деньги. Если в мужике заговорила совесть, значит, не до конца его сломали, значит, еще не угасла в нем искорка, которую можно раздуть. Не стоит ни на ком ставить крест, даже на самом пропащем на первый взгляд человеке…

В последний вечер, в сумерки, зашла Черкашина и принесла записку двоюродному брату, жившему в Москве.

— Не виделись мы с братаном несколько лет — сколько раз звал в гости, а я все никак не соберусь. — Она прошлась по избе, задымила папиросой. — Поможет ли чем, не знаю, но приютить у себя должен, или он мне не родня! Так и скажите ему в случае чего. — Она наморщила смуглый лоб, словно силилась вспомнить, что еще хотела сказать им на прощанье. — Не мне, мужики, учить вас уму-разуму — дело само покажет, но помните, не в чужой город едете, а в свою столицу, и стучитесь во все двери, как в свои!..

И уже к ночи снова заскочила Авдотья, положила на стол лист бумаги, густо усеянный закорючками подписей.

— Уломала, да не всех! — Она печально вздохнула. — Деньги дают все, а подписываться некоторые боятся. Но все ж вон сколько фамилий проставили — гляди.

Егор глядел во все глаза, и губы его растягивала улыбка.

— Здорово! Я так, по совести, не ожидал, что почти вся Черемшанка подпишется! Ты пойми, если человек поставил тут свое имя, его через колено не сломаешь!

Оказалось, что легче было собрать деньги и подписи, чем уговорить Корнея. Уперся мужик, и ни в какую: «Чего я там забыл, в Москве? Кто там нас ждет? Да и зряшная эта затея!» И только когда его стала совестить родная семья, он сдался:

— Ладно, пусть будет по-вашему, но наперед знайте, что ничего мы не выходим!

Когда стемнело, они вскинули заплечные мешки, куда положили харч и по смене белья, по обычаю, присели на лавку перед дальней дорогой и, обняв родных и близких, шагнули через порог…

Москва открылась под вечер, в зареве огней, гомоне, звоне. Поезд медленно полз вдоль перрона, мимо пестро и ярко одетой толпы, подмывающе-радостно на весь вагон гремел марш, пассажиры нетерпеливо лезли к выходу, забивали узкий проход чемоданами, узлами, корзинами. Было что-то торжественное в этом прибытии в столицу, праздничное настроение, как ветер, обвевало всех, даже дети притихли на руках, полуоткрыв рты, широко распахнув удивленные глаза…

Егора и Корнея вместе со всеми вынесло на перрон, потом на шумную привокзальную площадь, бросило в суету не знающего тишины города. Егор был не робкого десятка человек — и в войну до самого Берлина дошел, и немало повидал за свою жизнь, но тут будто сжался весь, замкнулся, и только диковатые глаза его все время были настороже, чтобы ничего не пропустить зря, не оплошать. Но держался он все равно смелее, чем Корней, который хотя и прожил несколько лет в городе, но совсем потерялся среди сутолоки и гама. Людей было много — в глазах рябило, а никому до него нет дела, один он, как щепка, брошенная в бурный поток, и несет его неведомо куда. Хорошо, что отправились в такой путь вдвоем…

Подчиняясь торопливой толпе, спустились в сверкающее огнями метро, здесь, как в светлом и просторном доме, вроде было потише, они огляделись, расспросили, как им добраться по нужному адресу. Оказалось, попали удачно — родственник Черкашиной жил в одном из переулков на Таганке, и туда можно было доехать на метро. Корней повеселел, смелее поглядывал по сторонам, но все же чувствовал, хотя и не признавался в этом Егору, что его удручает не только суета и толкотня, но и собственная одежда. Надел как будто лучшее, что у него было, пиджак совсем новый, несколько раз надеванный, брюки ношеные, но добротные, сапоги так надраивал, что они и теперь еще блестели, отражали свет. И все же городские выделялись — были одеты, может, не богаче их, но красивее… Когда выбрались из метро и шагали уже по улице, прямо под ноги кинулась белая кудлатая собачонка, словно комок шерсти, и залилась, как звонок. Егор сердито цыкнул на нее, но собачонка не откатывалась, а лаяла, дергая тонким, как у змеи, язычком, пока ее не оттащил в сторону туго натянутый ремешок. Корней приметил, что лаяла она только на них. Вроде не из-за чего было расстраиваться, но у Корнея от встречи с этой паршивой собачонкой остался нехороший осадок на душе. Подправил настроение милиционер, к которому они обратились. Он высунулся из прозрачного стакана, где находился на посту, и растолковал им, как найти нужный переулок, да так подробно, что они больше уже никого не спрашивали.