Елизар Мальцев - Войди в каждый дом

— Извините, что вынужден обратиться к вам за поддержкой и советом… Заведующий отделом, с которым я только что говорил, отнесся, по-моему, несерьезно к тому, что грозит нам большими неприятностями…

Министр рассказывал обо всем, что услышал от Егора и Корнея, терпеливо, не упуская ни малейшей подробности, припоминал другие сигналы, которые приходили из этой же области, и, похоже, на сей раз его слушали не только внимательно и не перебивали, но и сочувствовали тому, о чем он тревожился.

— Если вы не возражаете, я подошлю одного из ходоков к вам… Он коммунист, но на бюро райкома его уже исключили из партии за то, что он возражал против всей этой неумной затеи. Копию письма я тоже вам пошлю. А по линии министерства, я считаю, нужно послать на место авторитетную комиссию — пусть хорошенько во всем разберется. Мы не имеем никакого права не отвечать на такие коллективные просьбы!..

Он положил трубку, выпрямился, и лицо его словно обмякло, порозовело, осветилось застенчивой улыбкой — казалось, ему за что-то неудобно перед мужиками из Черем-шанки.

— Вас, товарищ Дымшаков, примут в ЦК. Будьте настойчивы и откровенны, как и тут, в министерстве. Как это говорят в народе — если мести избу, то мести чисто, нечего сор по углам заметать!.. Желаю вам успеха!.. Да, в ЦК подробно расскажите, за что вас исключили из партии. Предварительно позвоните вот по этому телефону. — Он взял листок бумаги, написал красным карандашом номер, и Егор, приняв от него этот листок, долго тряс ему руку и все норовил заглянуть благодарно в глаза. Министр проводил их до двери, и скоро они снова шагали по шумной московской улице.

— Понял, как все тут идет? — хватая шурина за полы пиджака, спрашивал Егор. — Министр нашу сторону тянет, и повыше, в ЦК, нашу нужду понимают и готовы помощь оказать!

— Говори спасибо, что на хорошего человека напали! — твердил свое Корней.

Через два дня, когда Егору удалось побывать в ЦК, а Корней достал билеты на обратный путь, они стали прощаться с Москвой — поблагодарили добрых людей, приютивших их, вскинули отощавшие мешки за плечи и вечером пошли пешком на вокзал, чтобы напоследок полюбоваться столицей.

По пути Егор заартачился и сказал, что он век себе не простит, если не побывает на Красной площади, когда-то еще ему доведется побывать здесь, и Корней не стал спорить, хотя для этого нужно было сделать немалый крюк. Они добрели до Красной площади и увидели живую очередь, текшую к Мавзолею через всю площадь.

Прежде чем влиться в человеческий поток, они огляделись, подошли поближе к Мавзолею. Тут руки их сами собой потянулись, сдернули с голов кепки, и они долго стояли так, не замечая мелко моросившего дождя. Стыли у входа часовые, будто отлитые из металла; омытый дождем темно-красный камень источал каплю за каплей с живыми зернами отраженного света; на земле, на черных брусках, как в глубокой воде, плавали осыпавшиеся с голубоватых елей иголки, сочно блестела изумрудная, коротко подстриженная трава. Установленные высоко на крышах прожекторы рассеивали свет по мокрой брусчатке мостовой, за кремлевской стеной над белым куполом дворца жарко полыхал в их лучах флаг.

Медлительно и торжественно разлился над площадью бой кремлевских часов на Спасской башне, и мужики будто очнулись, поспешили стать в очередь, пошли в почти безмолвной толпе…

Чеканя шаг, промаршировал к Мавзолею караул, шаги его гулко отдавались по всей площади, и новые стражи ка-менно застыли у входа.

Егор вдруг потерял счет времени. Ровно забыл обо всем на свете — и то, что где-то в Черемшаике у него жена и ребятишки, и то, что пора уезжать домой, — как будто долго и мучительно добирался он до этого святого места, чтобы увидеться с Лениным и высказать ему все, что наболело. «Ты бы, конечно, за такие дела по головке никого не погладил, а, прослышав про нашу беду, первым делом позвал мужиков к себе, чтобы узнать, как оно было по правде… Да разве мы без понятия, разве держимся за эту самую корову кому-то назло? Да кто бы стал с нею возиться, если бы не наша нужда?..» Он не слышал, о чем вполголоса переговаривались шедшие рядом люди, не замечал, как озирался вокруг будто отделившийся и живший от него на особицу Корней, и мысленно уже делился с Ильичей всеми деревенскими невзгодами…

В эту ночь Коробин спал плохо, с вечера глушил себя снотворным, среди ночи поднялся, ощупью добрался до буфета, налил полстакана водки, выпил, снова лег, но сон не шел. Лишь перед рассветом он задремал, провалился в глубокую яму, но тут же очнулся, вспомнил, что вчера вывело его из себя. «Ах, какой негодяй! Какой негодяй! Ну кто бы мог подумать, что этот тихоня Вершинин, которого все в райкоме за глаза звали красной девицей, способен выкинуть такой номер?» Давило в виски, голова была угарно тяжелой. Размяв ладонями лицо, он прошел на кухню, умылся, фыркая, растирая до красноты и скрипа шею. Нет, скажи, какой неблагодарный и мелкий человек! А он-то этого зеленого деятеля, еще мальчишку, согласился оставить во вторых секретарях, и вот на тебе — предал в самые трудные дни!..

Все началось с пустяка: Вершинин получил анонимное письмо о каких-то обсчетах покупателей в одном из сельмагов района. Вернее, это был не магазин, а обыкновенный ларек, бревенчатая избушка с узким оконцем, не отапливаемая зимой: полупустые полки, заставленные бутылками водки, коробки спичек в виде пирамидок, банки рыбных консервов, слипшаяся карамель в ящиках и на полу мешки отсыревшей соли. Вершинин решил расследовать все сам, поднял за два месяца документацию и неожиданно обнаружил то, на что и не рассчитывал. В копии отчета райпотребсоюзу заведующий ларьком сообщал, что им продано населению сто девяносто семь бараньих тушек. Эта цифра вызвала сомнение Вершинина. Он стал доискиваться, насколько она правдива, опросил многих покупателей, и заведующий наконец сознался, что продана была только одна тушка, остальные он по просьбе начальства приписал, чтобы валовой показатель в районе был повыше. Тогда Вершинин принялся самовольно проверять отчетность в других ларьках, и, когда Коробину доложили, он разоблачал уже восьмой по счету магазин. Коробин срочно вызвал Вершинина к себе, приказал прекратить всякие проверки, но тот заупрямился и заявил, что он доведет это дело до конца. Не помогли никакие намеки, что он может лишиться своего положения, — молодой секретарь стоял на своем. Он, видите ли, не намерен покрывать очковтирательство и жульничество, ему дорога честь района! Нужно было принимать какие-то меры. Коробин попросил заведующего райпотребсоюзом не допускать Вершинина для ревизии ни в один магазин. Неужели даже урок, преподанный Мажарову, ничему не научил его? Или, наоборот, он позавидовал скандальной известности черемшанского парторга? Тогда почему он промолчал на том бюро, где решалась судьба Мажарова, а полез на рожон теперь? Пример Мажарова оказался заразительным: стоило появиться в областной газете критической статье «Народник из Че-ремшанки», как об этом болтуне заговорили всюду — в каждом селе, в аппарате обкома, в любой захудалой конторе района, заговорили как о смелом и необычайно принципиальном товарище, а он, Коробин, получил в те дни полтора десятка анонимных писем, где его смешивали с грязью. Он пожаловался в областной комитет госбезопасности, но там, вежливо выслушав его, отказались разыскивать авторов анонимных писем. «У нас совсем иное направление деятельности», — сказал работник комитета. «А кто же будет оберегать авторитет партийных работников от оскорблений?» — спросил он. Работник комитета и тут нашелся: «Если кто теряет авторитет, то тут уж ничем не поможешь! Главное, работать надо так, чтобы такие письма в принципе были исключены!» Отчитал как мальчишку! Что же будет, думал он, если все пойдет так дальше? Даже при старике Бахолдине он мог с любого провинившегося, что называется, «снять стружку», заставить считаться с его указаниями, а нынче все будто взбесились, пробирают первого секретаря райкома на каждом собрании, и он ничего ни с кем не может сделать…