Елизар Мальцев - Войди в каждый дом

— Давай не крути, — неожиданно резко прервала его Черкашина. — Говори папрямки — чего ты хочешь от меня?

— Я? От тебя? — притворно удивился Лузгин и засмеялся с короткими всхлипываниями. — Я добра хочу всем и тебе тоже. Разве ты от меня плохое видела?

— Так, значит, ты меня позвал, чтобы я лишний раз тебе, в верности поклялась? — нервно затягиваясь папиросой, спросила Черкашина и поднялась.

— Не закипай! Не плещи через край, сама себя обваришь! — посоветовал Аникей. — Я к тебе с открытой душой, а ты плюнуть туда норовишь!.. Я твое мнение желаю внать — стоит ли идти в работники к Любушкиной или лучше своей семьей жить? По-старому, как жили?

— Спроси народ…

— Я хочу знать, что у тебя на уме! А народ что дышло: куда повернешь, туда и вышло!

Черкашина долго гасила окурок в пепельнице, мяла его жёлтыми, как от йода, пальцами.

— Каким ты, Аникей, стал поганым и подлым! — наконец тихо сказала она и подняла на него полные нескрываемого презрения глаза. — Как ты смеешь так говорить о народе, без которого ты, как старый дырявый мешок, ничего не стоишь! Правду люди говорят, что ты потерял всякий стыд и совесть и как трухлявый пень у всех на дороге.

Меньше всего Аникей Лузгин. ожидал, что Черкашина станет нападать на него, да еще с такой откровенной злобой. На какое-то мгновение он даже струсил: а вдруг ей что-нибудь известно такое, чего он сам еще не знает? Разве стала бы она говорить с ним так смело и вызывающе оскорбительно? Но показаться слабым и беззащитным перед нею он не хотел.

— Вон как ты запела, пташечка-канареечка! — язвительно протянул он и осклабился. — Политике учить меня вздумала, да? А сама какой политикой жила, когда от моего брательника тушку баранью в подарочек брала? Или у тебя совесть резиновая — на сколь хочешь растянешь ее, а?

— Да откуда ж я тогда знала, что мясо ворованное? — отшатываясь, как от удара, слабо возразила Черкашина. — Вы же уговорили меня, знали, что муж мой с голоду еле ноги таскал… Думала, спасу его! А так я бы разве взяла вашу подачку?

— Гляди, дело твое — может, кто и поверит тебе, что ты ничего не понимала, была как младенец чистый!..

— Меня ты можешь затоптать, но тебе, Аникей, это не поможет.

— Цыц, продажная душа! — рявкнул Лузгии и грохнул кулаком по столу. — Ты еще не знаешь, что я могу с тобой сотворить!..

Черкашина, ни слова больше не говоря, накинула на плечи серую вязаную шаль и стремительно вышла из кабинета. Аникей кинулся было за нею, но остановился. Черт с ней, пусть уходит! Пока его еще не свалили, не подмяли, он легко сдаваться никому не намерен.

До дома Аникей не шагал, как обычно, а бежал впритруску, изредка останавливаясь и хватаясь за сердце: оно так и рвалось наружу. Ломило виски, лицо набухало кровью, казалось, еще шаг — он упадет и больше не встанет.

Пока добрался домой, в глазах потемнело. В сенях он опрокинул стоявшее не на месте ведро, поддел ногой пузатую кошку и вихрем ворвался в прихожую.

— Серафима! — что есть мочи заорал он. — Живв-а-а!

— Да чего ты горло дерешь, как вахлак какой? — недовольно отозвалась из горенки жена. — Можно подумать, режет тебя кто!

— Тебя бы на мое место, не так бы еще взвыла, — но унимался Аникей, сбрасывая и кидая куда попало фуражку. — Поди, опять морду штукатуришь?

— Постыдился бы! Что ты понимаешь, некультурный ты мужик!

— А ты что-то больно много этой культуры нахваталась. Пожиже развести, так на всю деревню хватит! — Он скинул ремень, сапоги и в одних носках вошел в горенку.

Так и есть! Распустив по плечам редкие рыжие волосы, Серафима сидела перед низким комодом и, вытянув подбородок, старательно растирала кремом морщины. У подола ее цветастого, сшитого по городской моде платья крутился котенок.

— Два лета проторчала в ларьке на рынке и сбесилась! — Аникей хлопнул себя по яшрным ляжкам. — Ну перед кем тебе здесь красоваться-то? Кто на тебя теперь станет заглядываться? Умора!

— Много ты понимаешь, невежа!

Серафима презрительно скривила губы, приблизила лицо к овальному зеркалу, пощипала, выравнивая, черненые брови, примяла их, послюнявив палец.

Не обращая больше внимания на мужа, она стянула в узелок волосы и поднялась — сухопарая, высокая и сутулая, блестя жирно смазанным лицом.

— Завсегда врываешься домой, как бандит! За всю жизнь ни одного хорошего слова от тебя не слышала, все «давай» да «жива»…

— Ну, теперь нам разводиться поздно, хочешь не хочешь — терпи, тебя никто не возьмет, и я уж все зубы на тебе проел! Так что перестань скулить. Покличь вон лучше Никишку, брательника, позарез нужен.

Он собрал в кучку разложенные на столе вороха разноцветных материй, свалил одним махом на диван, коротко приказал:

— Вернешься — сготовь чего закусить: может, гости будут!

— Гости! Гости! — заворчала, одеваясь, Серафима. — Дня не проходит, чтобы кого-нибудь задарма не кормили! Не дом, а постоялый двор какой-то! Ни передыху тебе, ни покойной минуты…

— Пожалела, жадюга! — Аникей гневно хмыкнул, свел к переносью брови. — Вот скинут меня, тогда небось от всего отдохнешь!

Серафима сразу застыла, открыв рот, с минуту остолбенело смотрела на мужа, потом всплеснула руками, е хрустом заломила пальцы, застонала:

— Да когда ж это кончится, господи! Кто же ато опять под тебя яму роет?..

— Яма-то все та же, старая, вся суть в том, кто кого столкнет в нее… Ну да ладно рассусоливать — тони сюда Никишку! От твоих причитаний не легче.

Ворожнев явился тут же, хмурый, небритый. Он долго шаркал ногами у порога и так грозно супился, что даже Аникея взяла оторопь.

— Ты что, по-хорошему глядеть не можешь, Никита? Меня и то страх берет. Ребятенка какого можешь до смерти перепужать. Зарос весь, как медведь…

— Озвереешь, коли тебя норовят в берлогу загнать… Брательник, судя по всему, не настроен был шутить, скинул галоши и, сотрясая каждым шагом посуду в шкафчике, приминая половицы, протопал в горенку.

— Выкладывай скорей, что знаешь, — торопил Ани-ней. — Какие новости-то?

— Всю деревню разворошили — как пчельник гудит. И всякая букашка старается тебя побольнее ужалить.

— Ты туману-то не напускай! Ты толком выкладывай, что народ-то говорит?

— Да народ от меня как от бешеного шарахается. Так бы и разорвал иного на куски!..

Он скрипнул зубами и, не снимая кепки, грузно опустился на затрещавший под ним стул.

— Ты зря не зли людей, Никита! — смиряя крутой нрав родича, тихо посоветовал Аникей. — Другой обозленный дурак может такое выкинуть, что и самому что ни на есть умному не придумать. Пока волоки из наших рук не вырвали, надо с умом править, а то на таком раскате, не ровен час, не заметишь, как и вылетишь.

— Чего доброго! — согласился Ворожнев и, положив на стол свои длинные, кряжистые руки, медленно разжал большие кулаки, вздохнул. — Сами напрашиваются, черти! Не хочешь, да сорвешься… Я ведь к тебе не один…