Елизар Мальцев - Войди в каждый дом

В том, о чем с жаром говорил ей сейчас Иннокентий, были своя логика и правда. Ксения сама не раз убеждала иных коммунистов, когда персональные их дела разбирались на бюро, что они должны иметь мужество признать вину, и все-таки последние слова Иннокентия возмутили ее, и она, усмехнувшись, спросила:

— Значит, ты считаешь, что главное в этой истории, чтобы райком ни в чем не упрекнули? А то, что на самом деле случилось в колхозе, и то, правильно или неправильно сняли меня с работы и создали персональное дело, это тебя не заботит?

Анохин, казалось, не обратил внимания на ее раздражительность, весь поглощенный своими мыслями.

— Обдумай все и не говори на бюро ничего лишнего, не упрямься, когда зайдет речь о твоей ошибке, не выводи всех из терпения, и все будет в порядке!..

— Не понимаю! — Она уже начала волноваться. — Что значит в порядке? А колхоз? Или ты считаешь, что я поступила неверно, поверив людям и согласившись, что им нужно менять своего председателя?

— Я уверен, что ты вела себя честно. — Он снова стал спиной к ветру, чтобы легче было дышать. — Но как ты не можешь понять, что тебе нужно было учесть всю обстановку?

— Вот я как раз и учла обстановку! — Ксения невесело рассмеялась. — Но ты, видимо, хочешь сказать, что я прежде всего должна считаться с мнением секретаря, а не с мнением народа? Ты в этом пытаешься меня убедить?

— Не будем спорить, — миролюбиво предложил Иннокентий, которому, видно, было не по себе от этого разговора. — Мы далеко зайдем, и кончится тем, что разругаемся. Этого еще не хватало!

— Ну хорошо! — Ксения больше не могла смотреть на него. Она смотрела в сторону, туда, где метался белый огонь вьюги. — Только ты напомни Коровину — пусть по тянет больше с моим делом! Я тожо не железная, у меня просто нет сил…

— Я сегодня же намокну Сергею Яковлевичу. — Ано-хип помолчал. — Вечером ты придешь?

— Не знаю! — Ее вдруг обожгла злость. — Но и ты тожо но будь иа меня в обиде, Иннокентий, если я не окажусь на бюро такой паинькой, какой вам всем хочется. По-человечески подойдут и разберутся — пойму и даже признаю свои действительные ошибки. Но если станете наказывать меня для формы, чтобы только угодить самолюбию Коровина, я тогда молчать не буду…

Анохин сокрушенно вздохнул, пожал плечами, и они разошлись в разные стороны.

Ксения шла, думала обо всем, что ей сказал Иннокентий, и удивлялась тому, что спустя какие-то две-три минуты каждое его слово стало приобретать уже иной смысл и значение, чем в тот момент, когда она его слушала. Ей уже хотелось возражать ему, непримиримо спорить, а если потребуется, то и поссориться. Нет, она не должна соглашаться с тем, что противно ее совести и разуму! Только теперь она вспомнила, что он так и не ответил ей, как он относится к тому, что произошло в колхозе, считает он ее правой или нет.

Ксения месила тяжелый снег и продолжала мысленно отвечать Иннокентию. Когда она выбралась на окраину райгородка, идти стало немного легче. Здесь ветер дул ровнее и слизывал с дороги весь снег до самой ледяной корки, легко и мягко подталкивая в спину. „Нет, я завтра же поговорю с Иннокентием недвусмысленно, начистоту, чтобы между нами не оставалось никаких недомолвок! — решила Ксения. — Не может быть, чтобы он осторожничал потому, что не хочет расстаться с тем, чем его поманили, — большим повышением. Ведь это подло и низко! Неужели он думает ценой беспринципности заработать себе высокое положение? Или он считает, что идет на все ради меня? Тогда он ничего не понимает ни во мне, ни в том, что происходит в колхозе… Или я не разбираюсь в Анохине, так же как в свое время не разобралась в другом человеке, который наплевал мне в душу. Но больше я дурочкой не буду. Не буду!“

Белесая муть застилала даль, и вся степь, полная заунывного посвиста, сухого шороха снега, двигалась вперед, как огромная льдина, и словно несла ее вместе с собой.

К полудню вьюга стихла, и в Черемшанке наступила мягкая затаенная тишь. Стал слышен лай собак, скрип колодцев, далеко разносились голоса ребятишек, затеявших игру в снежки. Сквозь поредевшие облака изредка проглядывало солнце, и тогда все вокруг — опушенные ветви деревьев в палисадах, украшенный белыми наконечниками снега штакетник, столбы, надвинувшие косматые снежные папахи, — все вспыхивало и переливалось мириадами радужных искр.

Взяв у соседей лопату, Ксения стала расчищать снег от крыльца к дороге. Она раскраснелась, к рукам и ногам ее прилило тепло, и все, что недавно угнетало ее, не казалось сейчас таким беспросветным.

Любуясь легким как пух снежком, сверкавшим на солнце, она бросала лопату за лопатой, по пояс продвигаясь в снежной траншее. Она так увлеклась работой, что не заметила остановившуюся наискосок грузовую машину, и, только услышав голоса, выпрямилась.

Соскочив с подножки, к ней уже бежал Роман, и не успела Ксения опомниться, как он подхватил ее на руки и закружился на одном месте.

— Пусти, Ромка! — с радостным испугом закричала она. — Очумел! Пусти!

Довольно посмеиваясь, брат опустил ее на снег, чуть оттолкнул от себя, вприщур оглядел зеленоватыми глазами.

— Вполне на уровне! — сказал он, показывая в нагловатой улыбке белые зубы.

— Ну, пошел молоть! — вспыхнув, проговорила Ксения.

— С тобой уж и пошутить нельзя? Эх ты, коза принципиальная! Скорей бы кто тебе рога обломал, чтобы хоть родных не бодала.

Сбив на затылок кубанку с малиновым верхом, он ошалело, по-разбойному свистнул и, проваливаясь глубоко в сугроб, полез к дому. Полы его дубленого полушубка распахнулись, но он словно не замечал ничего.

— Здорово, старина! — сказал он и похлопал рукой по ребристому углу сруба. — Сколько мы с тобой не виделись, а? Всю сознательную жизнь!

— Ромка! — сурово окликнул из машины отец. — А разгружать кто будет — чужой дядя?

— Экий бесчувственный и вредный народ! — Брат протяжно вздохнул и нехотя вернулся к машине.

Из кабины, кряхтя, вылез дед Иван в старой косматой дохе, которой, наверное, было столько же лет, сколько, и самому деду, и черных валенках и рыжем облезлом малахае.

— Здравствуй, внученька! Спаси тебя Христос!

Он обнял Ксению, троекратно расцеловался с нею и, щуря не по-стариковски живые, насмешливые бусины глаз под навесом лохматых седых бровей, проговорил с притворным вздохом:

— Нашему Роману все забава, все праздник! Патре-тик, вишь, его в газетке пропечатали, на всю область пошло, а может, и дальше. Вот он и раскукарекался, возгордился, спасу нет. А от работы у него головушка не разломится.

— Не зуди, дед! — с веселым добродушием отвечал Роман, подмигивая сестре. — А сам-то небось рад-радешенек, что я его на старости лет прославил. Не поверишь, Ксюша, ту газету, где про нас писали, он до дыр засмотрел, спать и то с нею ложился.