Адихан Шадрин - Старая дорога

Макар, разжигая любопытство, глубоко затянулся несколько раз, сунул окурок в угол.

— Собрались, значит, и жалобятся промеж себя на свою собачью жисть. Дескать, нам, собакам, невтерпеж так в дальнейшем. И голодно, и холодно. Туго, стало быть. Жисть собачья ни на что не стала похожа: ночью брехать, днем кусок искать. Да-а… Покумекали промеж себя и решили к богу своего человека, собаку, значит, послать. Чтоб господь заступился за них. Выбрали, кому иттить. А маленькая собачонка, плюгавенькая самая, говорит: «Не допустят ангелы нашего посла к господу богу». — «Как не допустят, почему не допустят, разве мы не твари господни?» Галдеж по всем правилам подняли. «А потому, — отвечает, — не позволяет, псиной разит от нас на версту». Убедил, стало быть. Задумались. И догадались дикалону купить. Облили посла и отослали. С тем он и пропал. Ждут-пождут — нет. А отправляли когда, строго-настрого предупредили, чтоб не возвращался, покуда не найдет бога.

— Не нашел, видать, — высказал догадку Илья.

— Может, и совсем не найдет? — отозвался Кумар.

— У, шайтан, — сердито проворчала Магрипа и что-то зашептала про себя одними губами.

— А дальше? — поинтересовался Кумар.

— Дальше? — Макар беспомощно оглянулся. — Рыщут по сю пору да посла вынюхивают: не вернулся ли.

Посмеялись. Помолчали.

— Она не только у собаки, у человека тоже жисть собачья, — сказал Макар. — Ни одежонки, ни сбруи настоящей.

— Не у всех.

— Знамо дело. Ляпаев да Крепкожилины, к примеру, голышом не ходят.

— Яшка с отцом Торбаев промысел, говорят, прибрали к рукам.

— Обмануть-то они горазды. Резеп хорош, а те еще хлеще будут.

— Слыхал я, будто Андрей ихний едет.

— С начальством, бают, не поладил.

Помаленьку зашел разговор о предстоящей путине.

— К Ляпаеву пойдешь? — поинтересовался Кумар.

— Отходился, будя, — Илья сказал резко, словно отрубил.

— Хоша ты и отказываешься, а иттить некуда, — резонно сказал Макар.

— Посмотрим.

— А ты, Макар?

— В реках остаюсь. Прасковьин братуха из города подсобил — сети прислал. Еще обещал. — И стал собираться. — Заждались, поди, дома-то… Засиделся…

Поднялся и Илья. Кумар, провожая мужиков, заметил:

— Завтра сетки в сугробе не найдешь. Шайтан-зима… Все заметает.

Было далеко за полночь. Моряна сбивала с ног. Тревожно лаяли собаки. Густым басом выделялся ляпаевский волкодав. Из-за реки донеслось разноголосое завывание волчьей стаи, отчего собаки забрехали еще пуще.

Ежась от колючего ветра, Илья затрусил к мазанке. У калитки он споткнулся и еле устоял на ногах. Что-то темное и длинное, слегка запорошенное снегом, лежало поперек входа. Илья потрогал ногой — тяжелое, не сдвинуть. Ощупал рукой и в страхе отшатнулся: на земле лежал человек.

Непослушными руками Илья зажег спичку — ее сразу же задуло, но ловец успел разглядеть незнакомое бородатое лицо.

Недолгая удача в делах Крепкожилиных сменилась устойчивым невезением. Так считал глава семьи Дмитрий Самсонович, да и Яков был того же мнения. Старик даже засомневался в успехе всего задуманного и уже начатого предприятия, подумал — то ли рука у него тяжелая, то ли Яшка неудатный, но виду не подавал и в сомнения свои никого не посвящал.

А началось все с того же промысла. Приехал Торбай, оформили купчую в волостном управлении, Дмитрия Самсоныч на радостях выставил магарыч — четверть водки.

Когда хмель ударил в голову, закуражился старик, заважничал. Захотелось вдруг на промысле еще раз побывать, по плоту пройтись, выхода посмотреть — одним словом, окинуть приобретение хозяйским глазом.

Торбай к тому времени, смекнув, что пьянка к добру не приведет, смылся домой в Алгару, а отец и сын Крепкожилины запрягли Пегаша, повскакали в сани и менее чем через час были на промысле.

Охранщик Максут, или, как его Торбай называл, Кзыл-клак, уже был наслышан про торги, а потому, едва Крепкожилины остановили сани у конторки, выкатился из камышовой мазанки и услужливо уставился на новых хозяев.

Дмитрий Самсонович, не замечая мелко семенящего позади охранщика, ходил по плоту, осматривал строения, чаны, конторку, хотя всего только утром, принимая хозяйство у Торбая, дотошно и придирчиво заглядывал в каждую дыру, щупал каждый гвоздь, каждую доску.

Насладившись таким образом богатством своим, он уже собирался уехать, да, словно вспомнив что-то важное, подозвал казаха и сказал:

— Ты, слышь-ка, того… Перебирайся отсель. Дом где твой?

— Тут дом, — Максут мотанул головой на покосившуюся мазанку.

— Семья где? — переспросил Крепкожилин.

— Семья нет, дом нет.

— Знакомые-то хоть есть?

— Знакомые есть, есть знаком…

— Вот и перебирайся. Завтра чтоб уезжая.

— Куда моя поедет, казяин? Моя тут живет.

Но Крепкожилины не слушали его. Яков стегнул Пегаша вожжами и уже с реки пригрозил:

— Чтоб и духу твоего не было.

Назавтра они снова поехали на промысел, чтоб уже на трезвую голову решить, что необходимо отремонтировать к предстоящей путине, какие материалы завезти. Работа по ремонту предстояла черновая, где не надобны особые знания и умения, а лишь труд и сила. Потому-то Крепкожилины порешили обойтись без плотников.

— Тять, вместо этого красноухого кого-то взять надо, а?

— Перебьемся, — отрезал старик и пояснил: — Поочередно будем жить в конторке. А удачливо сработаем путину, тут же, в Маячном, и присмотрим тебе дом.

Яков поначалу было скис: жить одному вдали от Алены не большая радость, но намерение отца отделить его успокоило и даже обрадовало.

— А мазанку спалить надо, — порешил Дмитрий Самсоныч. — Ни лесу там, ни иного че, камыш да глина, а заразы хоть отбавляй.

В хорошем настроении они подкатили к промыслу, но тут увидели легкий дымок над мазанкой.

— Вот нехристь поганая, — осерчал старик Крепкожилин.

— Счас мы его вытурим, — Яков легко соскочил с саней и, на бегу подняв с земли кол, хряснул им по единственному окну. Зазвенели стекла, испуганно вскрикнул Максут и тут же выбежал из мазанки.

— Зачем так, казяин? Моя куда пойдет? — обезображенное лицо его было словно восковое, потрескавшиеся губы мелко-мелко дрожали. Он подбежал к старшему Крепкожилину, трясущимися руками схватил его за рукав полушубка. — Моя пропал будет, казяин…

— Отойди! — озверело крикнул Крепкожилин, тряхнул рукой, и охранщик, тихо ойкнув, повалился на сугроб. — Яшка, в конторе бутыль с керосином стоит. Ташши!

Все произошло в считанные минуты. Ветхое жилище враз охватило огнем: весело плясали живые лоскуты пламени, трещал иссохшийся камыш. Шипя, оседал возле мазанки снег. Так и не поднявшись, сидя в сугробе, тихо скулил Максут-охранщик, размазывая редкие слезы по лицу. Слезы растекались по желобкам-морщинам, отчего изношенное лицо светилось лучиками, расходящимися от глаз.