Адихан Шадрин - Старая дорога

Старик натянул валенки, которые Меланья достала с печи и услужливо подала ему. Яков отказался: рад был, что сбросил с себя все лишнее. Он заглянул в переднюю. Мать предупредила:

— Спит. Пожалела будить-то, пусть дрыхнет.

— Воли много даешь… — пробурчал старик. Он сидел насупившись, жесткими пальцами растирал льдинки в черной, с обильной проседью, бороде.

Меланья чувствовала, что муж вернулся сердитым, и поэтому робко посматривала на него, двигалась от стола к печке неслышно, боком, словно боясь помешать кому-то. Когда старик не в духе, лучше не подворачиваться под его тяжелую руку. А насколько тяжела мужнина рука, Меланья давно узнала: за тридцать лет жизни с Дмитрием Самсонычем радостей, пожалуй, меньше было, чем обид да слез.

И сейчас, услышав ворчню мужа, Меланья, метнулась было от стола, шепча угодливо:

— Сейчас подниму Аленку.

Но Яков, исподлобья взглянув на отца, остановил мать, мол, сам разбужу, и, косолапо ступая затекшими ногами, прошел в переднюю.

Горенка была прибранной. На зеркало в резной раме черного дерева и горку с поблескивающей позолотой посудой наброшены длинные, искусно и щедро расписанные рушники. И на комоде новая накидка. И тумбочки-треноги под черным лаком, расставленные по углам, тоже накрыты белоснежными накидками.

«К масленице», — догадался Яков.

В переднем углу перед иконостасом горела лампада — голубь на трех изящных позолоченных цепочках. В тусклом колеблющемся свете лампады позолоченные оклады икон горели огнем, и все убранство придавало дому торжественность, а потому и наступающий праздник представился Якову значительным и нужным. Он подошел к зеркалу, всмотрелся. Лицо почернело, глаза ввалились от бессонницы. Всю прошлую ночь, без отдыха, не смыкая глаз, вывозили рыбу из зимовальных ям. Сазаны там лежат многослойными пластами. Вырубай майны да выгребай рыбу и замораживай на льду. Четыре ездки сделали. Рыбу на стану у Красавчика припрятали. Недалеко от Красавчика для отвода глаз сети загодя выбили — пусть видят, что и Крепкожилины в законом положенных местах промышляют.

Когда возвращались — хотели сети выбрать, а не тут-то было. Опередил кто-то, всю справу как корова языком слизнула.

…Но гребанули хорошо. Почаще бы так! К весне отец, пожалуй, выделит его. Заживут тогда они с Аленой отдельным хозяйством. И не придется выслушивать ворчание старика…

Яков потрогал брови. В зеркале появились потрескавшиеся руки. Правду говорят, что он весь в отца: коренаст, смугл, скуласт по-азиатски, уши торчком, смоляные завитушки волос. И губы плотно сжаты, как у отца, и рот такой же великоватый.

…В глубине зеркала мелькнула Алена. Яков резко обернулся и обнял жену.

— Проспала. Тятя не серчал? — в глазах радость и тревога.

— Нет, за что же, — соврал Яков, не желая огорчать Алену.

…За ужином мать сообщила:

— От Андрея письмо. Алена, куда я дела его?

Алена поднялась и ушла в переднюю.

— Вчерась Илюшка Лихач в волости был. Из управы, слышь, передали.

Яков читал медленно, грамоту не шибко знал. Да и брат пишет по-ученому размашисто, крючки да хвостики сплошные: враз и не разберешь, что к чему.

Дмитрий Самсоныч слушал, старательно разжевывая крепкими зубами говядину и хлебая щи большой, ярко расписанной ложкой, и только после того, как Яков, окончив читать письмо, отдал его матери, а Меланья бережно сложила бумажку и сунула в кармашек под передником, он плеснул в рот стакан водки, закусил хрусткой квашеной капустой и проговорил сердито:

— Выводит, домой вертается… — Налил еще стакан водки, но в сердцах отодвинул его. — Домой. Зачем? Кого врачевать? Лихача да Макара? Что с них возьмешь? Вошь — не грош. А я-то мошну вытряхивал, думал: хоть меньшой в люди выйдет.

Старик считал, что Андрей далеко в грамоте пошел, латынь как свои пять пальцев знает, хворь любую из человека выгоняет. Ученый человек, врач… И вдруг — в село!

…Мысли о сыне вконец вывели старика из себя. Он изрядно захмелел, пил не закусывая, ругался, выказывай тем самым недовольство решением меньшого…

Меланья, зная суровый характер мужа, незаметно скрылась за печку, забралась на свою кровать, укрылась на всякий случай теплой одеялкой и чутко прислушивалась к тому, что происходит за столом. И Яков с Аленой давно вылезли из-за стола, а хозяин дома все еще буйствовал, пьяно бормотал.

Под столом лежала пустая бутылка, на столе — другая, недопитая. Старик пытался запеть, звал жену, ругал Андрея.

Перед тем как лечь, Яков вышел напоить коней, засыпать овса и заложить сено. Пегаш, почуяв хозяина, всхрапнул, потянулся навстречу. Он жадно и много пил. А потом, успокоившись, захрумкал овсом.

— Жуй-жуй, — Яков похлопал ладонью по крупу. — Завтра работенки хватит. До Красавчика не раз обернуться надо.

Раздеваясь в горенке, Яков слышал пьяное мычание отца:

Алена уже лежала в постели. Яков нырнул под одеяло и будто ожог почувствовал от прикосновения к молодому упругому телу жены.

А в это время, прячась в тени камышовых изгородей, волком озираясь по сторонам, от забора к забору пробирался к своей мазанке Макар Волокуша.

Холодом сводило лицо и руки. Спина и ноги ныли от усталости. Чем ближе подходил Макар к дому, тем тяжелей казалась ему ноша. Одолевая длинную дорогу, ему не раз хотелось отдохнуть, но Макар не позволил себе этого, потому как знал: остановись он на минутку, дай передышку ногам, присядь в сугроб — и уже не подняться, не увидеть дома, Прасковью, детей…

Он переборол себя, дошел. У калитки, сколоченной из просмоленных обломков старой бударки, Макар остановился, прислонился к невысокому, по грудь, камышовому забору, затих. Чутко вслушиваясь в ночные звуки, проследил за улицей. Не заметив ничего подозрительного, успокоился.

Где-то по соседству надрывно прогорланил петух, ему ответил другой, а вскоре проснулся весь полуночный петушиный хор. Налетел колючий ветер. Зашептали камышинки на повети, застонали заборы, с чьей-то крыши сорвалась доска и звонко ударилась о мерзлую землю.

Макар вошел в мазанку. В углу перед образами коптила лампадка. Огонек ее трепыхался, отчего иконы сложно оживали. Левый глаз божьей матери почернел от копоти, другой неестественно блестел в сумраке мазанки, и Макару показалось, что она, грустно раздумывая о чем-то, прищурилась одним глазом и (неодобрительно смотрит на него. Он машинально перекрестился, зашептал молитву.

Потом вытянул из-за пояса топор, упрятал его под лавку, сбросил с себя вместе с полушубком тяжелый, затвердевший, как колотушка, мешок, присел у стола. Руки непослушно дрожали; и по этой причине он долго не мог закурить.