Адихан Шадрин - Старая дорога

На третий день праздника Дмитрий Самсоныч проснулся затемно, сел на кровать. Ноги коснулись нахолодалых за ночь крашеных полов, но старик не засуетился, не потянулся за шерстяными носками. Он любил вот так по утрам посидеть минуту-другую, поставив ступни на пол, как бы впитывая в себя вместе с приятным холодом и бодрость, и ощущение полноты силы в теле, потому как после этого рождалось нетерпеливое желание встать и что-то делать.

Что́ делать сегодня — он определил еще вчера вечером и предупредил сыновей, чтоб не мешкая ложились отдыхать и что поднимет их рано. Яков догадался:

— На промысел?

— Начнем, с богом, — голос его был радостно-торжественным.

И то — нешуточное дело взяли в руки. А коли так — то и надо соответственно подготовиться к первой весне. Дмитрий Самсоныч с затаенной улыбкой посмотрел на своих — внимательно, как бы заглянул в душу каждого.

Привстав с кровати, сказал жене:

— Буди детей.

Одевшись наскоро, он вышел напоить лошадей и заложить в ясли сено. Днем за скотиной ухаживает Яков, но по утрам старик сам любит пройтись с конями до реки, на улице или у проруби переброситься несколькими словами с сельчанами, выкурить закрутку.

Стояла чистая морозная тишь. Истаивали звезды, на востоке небо окрасилось в цвет моря. Морозило слегка, снег глухо гукал и оседал под ногами — к теплу.

Почуяв хозяина, и Пегаш и Рыжий, словно по команде, повернули головы, коротко и ласково заржали. Дмитрий Самсоныч похлопал любимца Пегаша по крупу, почесал за остро вскинутыми мохнатыми ушами — Пегашу это очень нравилось. Отвязав ременные недоуздки, старик повел коней к реке.

Несмотря на ранний час, село просыпалось: светились окна, хлопали двери и калитки, скрипели засовы на воротах, на Ватажке протяжно и с надрывом отзывался лед на удары пешни.

У проруби возле мохнатого понурого меринка стоял Кумар. Он почтительно поздоровался с подошедшем Крепкожилиным, охотно постукал пешней, удлиняя прорубь для его лошадей. Старику была приятна эта услужливость, и он заговорил:

— Ты, Кумарушка, рыбу-то весной Торбаю продавал?

— Ему, — охотно откликнулся Кумар.

— Так ты уж того… Теперя мне привози. Обижать не буду.

— Зачем обижать?

— Торбай, сказывают, прижимал.

— И Торбай прижимал, и Ляпаев не лучше.

— Вот видишь… Поладим, ты имей в виду. Не буду обижать.

— Зачем обижать?

Кумар увел коня от проруби, а Крепкожилин подумал: «Вот нехристь косоглазая. Ничего путного так и не сказал».

Вернулся с реки старик рассерженным. Казалось бы, и не приключилось ничего необычного, да и Кумар говорил учтиво, но в недосказанности его Дмитрий Самсоныч уловил неприязнь к себе. И от кого — от Кумарки! Вот это и взбесило его.

И Яков и Андрей были одеты. Едва старик вошел в избу, Меланья разлила в тарелки вчерашние щи. Алена хлопотала у печи — блины пекла. На шестке, в отсветах пламени уже высилась ровная стопка аппетитно пропеченных и отливающих маслом блинов. Алена деревянным уполовником захватывала тесто из кастрюли, сливала его на сковородку, и, пока доносила до треноги и устанавливала на нее, мелко-мелко трясла сковородником, чтоб жидкая блинная замеска разлилась бумажно тонким слоем.

— Садитесь, пока не остыло, — поторопила Меланья и отошла от стола, чтоб помочь снохе.

Яков с отцом были уже за столом и хлебали щи, а Андрей все не выходил из своей комнатки.

— Андрюша, — позвала мать, — остынет, садись.

— Я не хочу, мам, рано, — сказал Андрей, появляясь в дверях.

— А потом, на промысле, неча будет хлебать, там топором да пилой орудовать надо, — отозвался отец.

Андрей подсел к столу, но к еде не притронулся.

— Я хочу сказать… — Андрей посмотрел в глаза отцу, — что на промысел не поеду. И вообще я к нему никакого отношения не имею. Не хочу иметь.

Дмитрий Самсоныч задержал ложку с хлебовом у рта, долгим удивленным взглядом посмотрел на сына, даже склонил набок голову, осмысливая дерзкие его слова. Но сдержался, отхлебнул щи и спросил:

— Час от часу не легше. Как это так — никакого отношения?

— Не хочу быть дельцом, не хочу наживаться на других, жить на чужие деньги.

Меланья с Аленой забыли про блины: на сковороде, пригорая, дымило. Был озадачен словами брательника и Яков, но, боясь отцовского гнева, в разговор не встревал.

— Ин-те-рес-но! — нараспев проговорил старик. — Ты, стало быть, как жить-то думаешь? Ляпаев хотел работу предложить — отказался, не пошел…

— Я не отказывался…

— Помолчи! — Дмитрий Самсоныч тяжело хлопнул ладонью о стол. — А теперь и дома работать не желаешь? И с городу, видать, оттого сбег. Так вот, — сурово сказал Дмитрий Самсоныч. — В доме дармоедов не потерплю…

— Я найду работу и обузой не буду. Но только не на промысле. Честно хочу жить, своим трудом.

— Утешил! Неча сказать. Слышь-ка, мать, вырастили мы с тобой порядошного человека, а сами и совести-то, оказывается, не имеем. Вот оно как! Эх, чистоплюй! Проучил бы тя счас, да руки марать не хочу. Ну, обрадовал старость мою! Правду говорят: непутевый сын — отцу ранняя могила. Ну, давай-давай…

Когда они уехали, а Алена вышла подоить корову, мать присела рядом с Андреем, уронила сухие руки на столешницу и беззвучно заплакала.

— Не надо, мам.

— Как же это, Андрюшенька? Дом опостылел, что ли? — Она утирала слезы уголком передника, — Жил бы в городе, что ли, не стоило приезжать-то.

— Надо, мама. Прошу тебя, поверь мне. Надо. А работать у отца на промысле не буду. Мне противно видеть, как наживаются люди, обманывают, обвешивают, обсчитывают, покупают подешевле, сбывают подороже… Не останавливаются ни перед чем: человека могут угробить, убить!..

— Что ты говоришь, Андрюша?..

— А разве с Максутом по-человечески обошлись?

Мать неслышно плакала, сын обнял ее за плечи, уговаривал:

— Ты у меня хорошая, мам. И я не буду как они.

— Да-да… — тихо соглашалась она. — Яков — весь в отца. Жестокий, грубый…

— Я не дам тебя обижать, мам.

— О себе подумай, Андрюшенька. Не уживетесь вы с отцом. Ой, грех-то какой…

— Все будет ладно, мама. Вот увидишь, и работу я найду себе.

В тот же день Андрей пошел к Ляпаеву, но дома его не застал. Да и Пелагеи не видно было: то ли вышла куда, то ли хлопотала где по хозяйству.

Глафира, завидя его, просветлела лицом, торопясь, через голову сняла с себя стряпной передник, поправила рассыпавшиеся прямые волосы.

— Что же вы, Андрей Дмитриевич, не приходили? Дядя вас так ждал.

— Собирался, но так уж сложилось.

— Раздевайтесь, проходите, Андрей Дмитриевич, — Глафира называла его по имени-отчеству, что было ново и непривычно. Оттого Андрей застеснялся и не называл ее, потому как отчества не знал, а просто называть ее по имени считал в таком случае неприличным.