Адихан Шадрин - Старая дорога

Стась и ружьишком иногда балуется. Оттого он Трезвого сразу приметил и заинтересовался:

— Откуда, Матвеич, зверюгу эту бесценную раздобыл? — Он выслушал Афанасия и посожалел: — Жаль, ружья не прихватил. Испытали бы. Работает?

— Ходил намедни на утряночку, снял шилохвостня. Ничего… помял малость, но принес.

— Умница. И здоровущий…

— Дюжо́й, а к драке не приспособлен. Сойдутся когда, он все боком норовит к ним, ну и влетает по первое число.

— Талант у него в другом. Хорош, ничего не скажешь. Ну что, старина, порыбачим.

— Можно, — охотно согласился Афанасий. — Ружье вот только возьму. А ты пока куласик подчаль к лодке.

— Ну-ну. — Стась подхватил рюкзак с ловецкими снастями и направился к лодке, — Айда, Трезвый…

Они приехали на Зеленую. Старик выбрал место помелководнее — воды чуть повыше колена — и стал набирать сеть.

Стась, зажав коленками Трезвого, гладил его по спине, а сам все прикладывался к бутылке, наполовину опорожнил ее.

— Мы чего ждем? — спросил он, будто забыв, зачем они здесь.

— Счас сеточку выбьем и на ушицу наловим. На твои закидушки надежды мало.

Стась перевесился за борт, увидел рядом илистое в водорослях дно, удивился:

— Ты серьезно, Матвеич? Какое уважающее себя животное будет жить в этой луже?

— Животное, положим, не будет, а рыба есть. Потерпи малость.

— Рыба-то, по-твоему, — что это?

Афанасий снисходительно улыбнулся несуразности вопроса и, чтоб не обидеть гостя, ответил рассудительно:

— Рыба, она и есть рыба. Че тут мудровать шибко.

— Пока сетку налаживаешь, я тебе, старик, лекцию прочту. Рыба — хочешь ты того или нет — тоже животное. Только водяное и с холодной алой кровью. Среди люден, между прочим, тоже есть такие — с холодней алой кровью. Не встречал? Счастливый ты человек!

Стася всегда интересно слушать. С ним забываются все невзгоды одиночества. Есть у него слабость одна — любит байки сказывать про свои знакомства с большими людьми. Видно, так оно и есть, попусту травить не станет. Художный, одним словом, человек, может изобразить кого хошь. Особенно его же брату газетчику достается на орехи.

Поставили сеть, и старик отвел лодку к яру, под тень ветлы.

— Тут приглубь. И вода сильная. Окунь, а случается, что и судачок берется. Ты того… располагайся, а я вечернюю зорьку в култучке отсижу. Чирок там к ночи копится. Раскормленный, стервец, — летит, а жир капает. — Афанасий тихо заулыбался своей шутке и подтянул к борту охотничий куласик.

Трезвый без приглашения перескочил через бортовину плоскодонки, спрыгнул в куласик и распластался на мостках.

— Готов, — подивился Стась. — Явился, не запылился.

— Ружье в руках увидел — шагу не отстанет, — ласково отозвался Афанасий. — Кровя в нем охотничьи.

Старик шагнул в шаткий куласик и потолкался шестиком в ильмень. И сразу же Трезвого будто подменили: тихо повизгивая, он тянул шею над бортиком, осматривал прибрежные заросли и косил глазами на хозяина.

В култуке Афанасий отыскал камышовый колок, схоронился в нем и затих. Вот тут-то и началась для Трезвого самая подлинная пытка. В какой-нибудь полсотне шагов от куласика, на ильменную чистовину упала первая стайка чирков — малых утиц. Вожак — ничем почти не отличный от остальных чирков — тонко и торопясь покрякал для приличия, и тут же вся стайка, будто того только и ожидала, затрепетала хвостиками, сунула головки в мелководь — и началась пирушка-побирушка. К первой стайке подсела вторая, третья…

Утки, будь то кряква или крохаль, шилохвость или чирок, — на редкость прожорливы. А потому стайка потеряла всякую осторожность. Вокруг свистело, крякало, всплескивалось…

Трезвый дрожал, облизывался, неслышно скулил. Афанасию едва-едва удавалось успокаивать собаку: он гладил шершавой ладонью по гладкой спине, шептал успокаивающие слова.

А тут налетел ястреб-тетеревятник. Ильмень вмиг вздрогнул, поднялся на крыло. Ястребок ударил в крайнюю стайку, вышиб селешка-широконоса и скрылся с добычей за камышами.

Через минуту птицы забыли о злодействе хищника. Шумливые стайки вновь заполнили мелководья.

Афанасий помногу не стрелял — припасы берег. Когда стало смеркаться, он облюбовал стайку поплотнее.

…Еще не стих звук выстрела, а Трезвый уже плюхнулся в воду и, путаясь в камышах, выбрел на чистое. Птицы, спугнутые выстрелом, а затем и появлением Трезвого, пометались-пометались над ильмешиной и малыми стайками скрылись за камышовой крепью — в соседние култуки потянули.

— Вот мы и поутятничали, — ласково сказал Афанасий, когда выехал из скрадки и с помощью Трезвого собрал трофеи — четыре чирка-свистунка. — Супец будет знатный для Стася.

Вскоре они возвращались на заимку. Стась после долгого молчания сказал с сожалением:

— Обмелела Зеленая… А какая тоня была.

— Что — тоня, — живо откликнулся Афанасий. — На моем веку море отошло на полсотню верст, никак не меньше. Вконец спортили мы морюшко наше, а? Испохабили Волгу-то…

— Э-э, старик, и тебя туда же повело. На Волге, согласен, переусердствовали. Да ведь есть-пить надо. Орава под триста миллионов душ. Такая семейка каждый день с Эльбрус уплетет. Вот и осваиваем земли… Заводы строим, плотины. А заодно красную рыбу переводим, белорыбицу на нет свели… Попортили Волгу. Но Каспий, старик, и сам по себе мелеет. Тут мы ни наполнить его, ни вычерпать пока не можем. Кишка тонка. Шалопутное море нам досталось, что и говорить. Оно может и совсем усохнуть.

— Так уж и совсем? — недоверчиво переспросил Афанасий.

— Случалось в древности. Подчистую почти, одна Бакинская впадина оставалась. Колужина — да и только. И дельта Волги была… Где бы ты думал?

— Где была, там и есть, че тут гадать.

— На Апшероне. Не знаешь? У самого города Баку. Что улыбаешься, не веришь?

— Ну и сочинять ты, Стась, здоров.

Со Стасем всегда так: приедет, наговорит что ни попадя, а опосля Афанасий ночами не спит, размышляет. Вот про море и Волгу тоже загнул да еще предупредил, что не за один год такое случается, и не за тысячу лет, а за миллион. Чудак-человек, кому ведомо, что было вот тут, к примеру, на его, Афанасьевой, заимке, даже сто лет тому назад. А он… Миллион рублей представить невозможно, а уж годов-то и подавно. Нет, не заскучаешь со Стасем.

И весь вечер, пока варилась юшка, Стась рассказывал разные были-небылицы. Изба наполнилась запахом ухи, духовитым, густым — хоть воздух ложкой хлебай.

Афанасий выбрал рыбу и стал разливать уху по тарелкам. Стась подцепил ложкой большой кус вареного судака и вынес Трезвому. Но тот доброту городского гостя не оценил, брезгливо потянул воздух, отошел прочь, чем обидел Стася.

— Черной икрой нешто угостить, образина? — В избе он упрекнул Афанасия: — Барчука растишь. В следующий раз колбасу сырокопченую привезу ему.