Адихан Шадрин - Старая дорога

Ступив на лед, Афанасий поскользнулся и упал. Пока он поднимался да взял в руки конец доски, женщина (теперь Афанасий ясно увидел, что это была женщина) последними усилиями вскарабкалась на кромку, но лед приглушенно треснул, и она с головой ушла под воду.

У Афанасия перехватило дыхание: все! Теперь-то вода утянет ее под лед. Он даже остановился, но тут же сорвался с места и тяжело затрусил к полынье, потому что увидел над кромкой судорожно вцепившиеся в лед руки, а потом и женщину — удержалась!

И тут он узнал Шуру, а признав, еще больше струхнул: ведь и плавать-то по-людски не умеет. Летом и то боялась глуби, а тут в стужу зимнюю…

Афанасий подтолкнул тесину к майне и на четвереньках, по наледи, подполз к Шуре. Она совсем обессилела и далее не пыталась вскарабкаться на лед. Шура вроде бы и не сразу поняла, чего хочет от нее Афанасий, — смотрела на него безразличными неживыми глазами. Волосы ее оледенели, на ресницах росными каплями светлели бусинки льда.

С великим трудом Афанасий вытянул Шуру из воды и оттащил подальше от майны. Она полулежала на мокром льду, не в силах подняться на застывшие, ставшие чужими, ноги. Старик суетился около, брал ее под мышки, но поднять не смог, а, охая, вздыхая, уговаривал:

— Вставай, слышь-ка, Лександра, застынешь. Пойдем в избу, задрогла небось. Поднимайся, не сиди на холодном-то… И что это тебя понесло одну, остальные где же?

Шура молчала, да Афанасий и не чаял услышать ответные слова, а ласково ворчал единственно для того, чтоб успокоить, увести в тепло. Когда он, поддерживая под руки, наконец ввел ее в избу, от тепла ли или от пережитого, Шура вконец обессилела и осела у порога. Все ее тело, мокрое и холодное, судорожно содрогалось. Видимо, она нахлебалась студеной воды.

Раздев и уложив Шуру в постель, Афанасий поставил на раскаленную плиту чайник и, спохватившись, выбежал из горенки: не дай бог, из доярок кто влетит в готовую майну. Говорил же поутру, чтоб против избы переходили, так нет, понесло ее низовьем, где река летом суводна, а зимой — полыньиста.

Солнце ушло под закрой, заненастило: снежная крупка больно секла лицо. Афанасий стал с подветренной стороны избы, привалился к завалинку и тут дождался доярок. Они не забыли его наказа, прошли по давешней тропке и одна за другой поднялись на яр.

— Шуру пошто одну отпустили? — зло спросил Афанасий.

Женщины, чуя недоброе, притихли, столпились.

— В избе она… было утопла.

Заохали доярки, запричитали и всей ватагой ввалились в избу. Афанасий замешкался, набрал охапку дров и только после этого зашел следом.

После ухода доярок, уже ближе к полночи, Шура впала в горячку, говорила в бреду непонятное. Афанасий подошел к изголовью постели, положил ладонь на ее лоб и покачал кудрявой головой: не иначе как огневица началась. Щеки больной порозовели, и дышала она тяжело, с присвистом, лежала, разметав руки.

В невнятном потоке слов и приглушенных вскриков Афанасий уловил имя Володьки и свое, и немало подивился, что Шура и в беспамятстве обращается к нему. Однако короткая радость тут же сменилась горестной мыслью: вряд ли добрым словом она вспоминает его.

Но и горевание быстро прошло, потому как все думы старика были о ней, своей первой жене, о ее хворобе.

Припоминалось давнее, безвозвратно ушедшее: ватага на Зеленой, по-южному непроглядные ночи, тусклые тоневые огни вдоль берега. Шура в ловецких бахилах, в брезентовой куртке и неизменной зюйдвестке, которую она почти не снимала с головы — смолоду была простудлива. Чуть свежак прихватит али бахилы дадут течь, сразу же огнем горит. Это в молодые-то годы. А в стужу попасть в ледяную воду, да в нынешние ее лета, — тут не то что воспаление схватишь, а и концы, отдашь.

Долгим взглядом с тревогой Афанасий посмотрел на Шуру и почуял жжение в груди: ужели она, самый наиблизкий для него человек, может вот так просто умереть, не сказав ему напоследок ни единого доброго словца, и будет на нем до последнего часа тяжестью висеть вина за все, что случилось промеж ними. О том, что они могут помириться, сойтись и дожить последние годы под одной крышей, Афанасий и не помышлял. Лишь бы сняла с души грех.

Шура застонала, разлепила глаза и прошептала:

— Воды…

Афанасий нацедил из чайника нава́ристый чай, приподнял рукой Шурину голову и поднес кружку к запеклым губам.

Говорят: больная жена мужу не мила. А вот он, Афанасий, с великим радованием ухаживал бы за Шурой, только согласись она остаться с ним. Каждое ее желание исполнял бы, с полуслова, со взгляда понимал бы ее.

Ах, Шура, Шура. Вот лежит она перед ним в боли, а ему мнится, будто его тело горит, его голова раскалывается, его губы запеклись, а во рту жарынь-пекло.

Вот ведь как судьба свела их теперь: в несчастье да в горести.

Еще не светало, когда он вышел из избы. Сивый, заслышав хозяйские шаги, заржал, но Афанасий лишь отмахнулся и проворчал:

— Обожди, Сивко, не до тебя, тут та ко дело…

И засеменил в сельцо за врачихой. Дорогу ночью запорошило снежком. Местами навеяло сугробы. Разгребая кирзовыми сапогами свежую наметь, Афанасий торопился, чтоб застать докторшу дома. В этой торопливости он и не сообразил, что надо бы запрячь Сивого в сани, а не топать пешим туда и обратно.

На полпути ему повстречались доярки, заверещали наперебой, стали расспрашивать о Шуре. Афанасий и ст них отмахнулся.

— Чё галаните? Наведайтесь, посмотрите, — и пошагал дальше.

Шуре к приходу врачихи вроде бы полегчало. Она была в памяти, сама дотягивалась до стакана с водой, по тело по-прежнему дышало жаром. Докторица, соседка Шуры, собралась, не медля ни минуты, едва узнала о беде. А войдя в Афанасьеву избу, заговорила как с близким человеком:

— Ты что же это, Александра Марковна, расхворалась? Где болит-то?

Она долго выстукивала больной грудь и спину, прослушивала сердце и легкие, ставила градусник, щупала пульс.

— Сейчас мы температурку собьем. Уколем разок пенициллином, а вечерком еще наведаюсь.

— Домой бы мне, — прошептала Шура, — разве находишься в даль эдакую.

— Вот это, Александра Марковна, совсем невозможно. Полнейший покой, никакого движения. А насчет меня не беспокойся. Пешком не дойду, так на машине доставят.

После ухода врачихи Афанасий поставил на табурет у кровати кружку свежей окуневой ушицы и, чтоб не смущать и не огорчать Шуру своим присутствием, вышел. Надо было напоить Сивого, заложить в ясли сенца и почистить баз.

Проходя мимо собачьей конуры, сунул Трезвому ломоть пшеничного подового хлеба, похвалил:

— Смикитил-таки, ушан… Без тебя Шуре бы крышка.

Трезвый, роняя слюну, прикусил лакомно пахнущий срезок хлеба и лениво затрусил за избу, на солнцепек. А старик занялся застоявшимся меринком.