Юрий Бедзик - Каждая минута жизни

С деньгами получилось все просто. «Папа Федя» только выразил удивление: почему, мол, не сам Кушнир отдал? Что за фокусы? Пшеничный невнятно пробормотал, что он занят и сразу отошел к ребятам. Пусть и малознакомые, но все же, видно, работяги, заводской кости.

Вроде бы беззаботное, легкое занятие. Но он понимал, что именно на этом их было легче всего окрутить. «Папа Федя» всем командовал: его водка, его угощение, хата, отдых. И его же определенный интерес. Мог приказать — и хлопцы ехали за левым товаром. Просил передать в другой город дефицитную вещицу — и сразу находился охотник. Могли и в драку за него полезть. «Папа Федя» свой, в обиду не даст.

Вдруг дверь открылась, и из темного лесного мрака в помещение вступил рыжебровый, в белой тенниске «адидас» парень. Это был как бы телохранитель «папы Феди». Звали его Черный, может, в насмешку за рыжие брови. Когда-то он крутился в инструментальном цехе на заводе, но потом исчез. И вот объявился в обществе «папы Феди». Войдя, он сразу же обратил внимание на Пшеничного.

— А, герой! Ну, когда будем обмывать орденок?.. Или тебе «менты» звезду повесят за геройство? — Он добродушно подмигнул Николаю. — Там ведь у тебя все свои. А?

У Пшеничного похолодела спина. Боковым зрением он заметил, как при этих словах «папа Федя» начал суетливо переставлять на столе бутылки, а на лице водителя со шрамом мелькнула недобрая тень.

По всем расчетам прошло около часа. Уговор был такой: за час Пшеничный должен был переговорить со своими хлопцами, выбрать удобную позицию и на минуту выключить свет. Это означало бы, что можно начинать. Они хватают за руки водителя, дверь открывается, вбегают милиционеры, «Руки вверх!» или что-либо в этом роде… Но сейчас все повисло в воздухе. К тому же этот наглый рыжебровый, что уселся за трапезу и смотрел на Пшеничного немигающим, озорным взглядом.

— Нет у меня в милиции своих, рыжий, — напряженно ответил Пшеничный.

— Во-первых, я не рыжий, а Черный, — хрустя редиской, весело отозвался прибывший с улицы. — А во-вторых… насчет ментов можешь мне не пудрить мозги. Я тебя, паря, нынче видел в их конторе. Сдохнуть мне на этом месте.

— А меня комендант посылал, Николай Онисимович. Я у них в совете общежития, а у нас значит… всякие непрописанные… — Он говорил небрежно, боясь, что ему не поверят, и чувствовал, что все понимают, видят, как он выкручивается.

Одним коротким взглядом Пшеничный оценил обстановку. Рефрижераторщик встал, подошел к двери на веранду и оперся плечом о стену, как бы раздумывая: уйти или остаться. «Папа Федя» исподлобья следил за Николаем, машинально переставляя стаканы. Рыжий спокойно потягивал вино, медленно, со вкусом заедая его редиской.

В открытое окно вливалась прохлада ночного леса. Слышно было, как на озере закрякали дикие селезни, потом отозвалась в кустах непонятная птица. Лампа цедила матовый усталый свет, и в этом блеклом освещении лица людей казались сонными и неживыми. Пшеничный уверенным движением налил стакан вина и поднялся.

Он вдруг почувствовал, как спокойствие овладело всем его существом, и он испытывал радость оттого, что может сейчас стоять вот так, перед лицом насторожившегося бандита, может смотреть на него прямым, открытым взором, и все, что произойдет дальше, произойдет только так, как решил он, только так, а не иначе. Конечно, бандит добровольно не дастся в руки. Пора было давать сигнал затаившимся вокруг дома милиционерам. Но начнется стрельба, кого-то заденет. Нет, выпускать его нельзя. И смотреть, как он уходит, тоже нельзя. Исчезнет в темноте, и пиши пропало.

Пшеничный почувствовал странный озноб в теле. Не было страха, не было смятения, хотя уже четко видел, как бандит засунул руку в карман брюк и, наверное, нащупывал там пистолет. Что делать? Крикнуть, чтобы хлопцы его перехватили? Бесполезно. Испугаются. Не поверят. А он, убегая, станет стрелять по ним. Убьет еще дураков.

А лампочка так низко. Совсем над головой. Здесь свет — за окнами сплошная тьма. Море тьмы. И где-то там Томка в своей уютной квартирке, уселась на тахте, вяжет, думает. Может, думает о нем. Да нет же!.. Она сейчас на заводе, устала до чертиков, и спать хочет ужасно…

Рука бандита еще глубже опустилась в карман. Дальше медлить нельзя!

Одним прыжком Пшеничный вскочил на стол и заорал истошным, срывающимся голосом:

— Ни с места! Милиция окружила дом! Хватайте его, ребята!

Он вдруг увидел тот снимок из музея, мальчишку… испуганного Максима под виселицей, его страшный взгляд под веревкой… С размаху швырнул стакан в лампочку и кинулся бандиту в ноги.

Грохнул выстрел. Николай услышал его словно сквозь толщу воды. Его окутали одуряющая тишина и мрак.

Через какое-то время донеслось издалека:

— В машину его… Скорее!..

Голос был знакомый. Другой голос доложил сухо, казенно:

— Взяли, товарищ подполковник. Матерый зверь… Вы хлопца перевязывайте, а мы отведем гада.

Скрипнула дверь, и с озера потянуло дурманящей влагой. Призывный, одинокий крик ночной птицы будто завис во тьме и ждал сострадания.

Был воскресный день. Антон Иванович не спеша шел в клинику. Так и не разгадал загадки, ничего не откопал в ушедшем навеки прошлом. Сегодня ему наконец придется говорить с доктором Рейчем. Он сам позвонил утром, очень вежливо и даже несколько официально сказал, что визит кончается, так уж сложились обстоятельства, и он хотел бы встретиться с господином Богушем. Не с Антоном, а именно с «господином». Ну, и хорошо… Не вернуться им в прошлое, и пусть фрау Валькирия оставит свои запугивания.

В кабинете Рубанчука было солнечно, в открытое окно виден раскидистый тополь, блеклые его листочки у самого подоконника. Рубанчук, Крылова и Карнаухов негромко переговаривались между собой, словно кого-то ждали. Сел и Богуш у самого окна, чтоб было побольше воздуха посвежее.

Открылась дверь. Антон Иванович повернул голову и увидел… Валькирию. Она была в светло-бежевом костюме. Большие очки отливали зеленоватым блеском тополя.

— Господа… — начала она чуть нервничая. — Я должна передать вам важный документ. — Лицо ее сделалось сухим и морщинистым, как будто съежилось. Она открыла свою сумочку, вынула оттуда сложенную вчетверо газету и положила ее на стол. — Вот, прошу…

— Что это, фрау Валькирия? — без особого интереса спросил Рубанчук.

— Мне поручили… доверили… эту газету… «Франкфуртер-Рундшау» для вашего института…

Чувствовалось, что не знает, как завершить свою фразу, как объяснить свой приход.

— Поручили, говорите?..

— Да, это дело касается чести моего мужа и моей собственной чести. — Она оглянулась на Богуша. — Господин Богуш, простите, но я не могла поступить иначе.