Юрий Бедзик - Каждая минута жизни

Печальное видение всей тяжестью навалилось на Богуша. А потом перед его глазами словно поплыл красный туман, и он увидел горящую церковь, окровавленную солому на полу, пулеметное дуло в окне… Полыхала кровля, рушился весь мир, багровое зарево вставало над землей… летели издали огненные стрелы, с ревом вонзались в немецкие окопы… Нет, те стрелы были позже, стрелы «катюш», стрелы возмездия. Начинался грандиозный прорыв советских войск в Белоруссии. Июнь сорок четвертого, невыносимая жара, первые советские танки на лесных дорогах, приход Богуша в советский госпиталь и звонок оттуда: нет ли сведений о майоре Курашкевиче? А нашелся подполковник Курашкевич, нашелся. За тридевять земель.

— Конечно, я не думал, что тебя разыщут, Порфиша, — сказал Богуш. — Один капитан, симпатичный такой парень…

— Капитан Сыромятников…

— До сих пор помнишь? — удивился Богуш.

— Такие вещи не забываются.

— Какие вещи? Моя наивность и все, — отмахнулся Богуш. — Когда оборвался наш разговор, мне даже смешно стало. Капитан говорит: повреждение, обрыв на линии, нужно ждать. А я ему: не такой я везучий, чтобы снова отозвался подполковник Курашкевич. Ты и не отозвался.

— Послушай, я тебе объясню…

— Не надо. Мне поверили. Собственно, не мне, а Ольге, жене Павла Рубанчука. Она сразу же после прихода наших разослала письма в разные концы. Павел ее погиб… я для нее остался последней опорой, последним утешением… Вот так, Порфиша. Не довелось больше нам с тобой свидеться на войне. Хотя мне рассказывали, что ты воевал славно.

— Кто как мог, — уклончиво ответил Курашкевич, почувствовав наконец искренность в словах Богуша.

Долго просидели в тот вечер. Стариковская беседа медленная, упрямая, как старая лошадь, тянущая воз по раскисшей дороге. Все уже сказано или почти сказано самой жизнью. Обиды прошлого забыты. Проще всего говорить о здоровье, о врачах, о новых лекарствах. Антон Иванович пожаловался, что спит прескверно, но снотворных употреблять не желает, лучше поваляться до утра, а потом, глядишь, и прикорнешь на часок-другой… Он протянул руку к Курашкевичу и механически, по старой врачебной привычке нащупал его пульс. Долго и внимательно слушал.

— Что хмуришься? — спросил гость с напряженным недоверием. — Очень плох?

— Не так чтобы очень, но немного рваный, — признался Богуш и взял за запястье себя, будто хотел сравнить. — Да, и у меня не лучше. Экстрасистолы проскакивают. — Он поднялся. — Ты вот что… сними рубашку. Я тебе чертиков на спине намалюю.

— Нервы у меня еще крепкие.

— Сними, сними. А то иногда мы забываем про паспорт.

— Как это?

— Ну… не мешает туда заглядывать.

Пришлось стянуть рубаху. Стало как-то прохладно, комната показалась огромной, неуютной. Богуш долго обстукивал его, поворачивал в разные стороны, прижимался ухом к стетоскопу. Попросил лечь на диван, снова принялся прослушивать. И чем дольше длилось это колдовство, тем тоскливее делалось на душе у Курашкевича. Давал же слово не подвергать себя подобным манипуляциям. Издалека накатилось дурное предчувствие, все то туманное, неопределенное, что в его сознании неразрывно жило с именем Богуша. Будто от тех слов, которые он произнесет в данную минуту, что-то может измениться, переиначиться, пойти другой дорогой. Как по решению судьи. Захотел — выпустил на свободу, озлился — отправляйся за решетку.

К счастью, осмотр закончился приятным диагнозом:

— Считаю тебя для н а ш е г о возраста практически здоровым, — сказал Богуш и дружелюбно похлопал товарища по голой спине. — Экую тушу раскормил!

— Значит, здоров?

— Практически.

— А если теоретически? — вдруг повеселев, спросил задиристо Курашкевич.

— Для теорий наши тела уже не годятся, — уклончиво ответил Богуш. — Во-первых, тучноватый, что предполагает раннее развитие атеросклероза. Во-вторых, слегка увеличена печень, как результат частых возлияний и вообще склонности к лукулловым трапезам. В-третьих — пульс, точнее — сердце. Пора ему перейти на умеренный, щадящий режим.

Пришла Антонина. Курашкевича она видела впервые. Задержалась на мгновение в дверях, сдержанно улыбнулась гостю. Одета она была просто: юбка в клеточку, розовая кофта, легкие босоножки на ногах.

— Ну и денек, дед!.. Ты уже обедал?

— Марьяшка покормила, — сказал Богуш и кивнул на Курашкевича. — Познакомься. Порфирий Саввич Курашкевич. Земляк, ровесник.

Она молча кивнула. Гость проворно вскочил, наклонил большую голову и, прижав к груди красные, в рыжих волосках руки, торопливо представился:

— Действительно, земляки мы… И на фронте вместе были… — Он постарался изобразить на своем мясистом лице искреннюю радость. — Я много слышал о вас, дорогуша… Очень рад, дорогуша!..

Антонине это слово показалось чем-то неприятным, и она так же молча ушла в свою комнату. Курашкевич понял, что знакомство не получилось. Он извинился, сказал, что ждут дела, подал руку на прощание и с неловкой, даже растерянной улыбкой на губах вышел в коридор.

Рабочая неделя опять началась напряженно. Все проходы между станками загромождали горы заготовок и обточенных деталей. Но Кушнир в этом бедламе чувствовал себя уверенно, привык к запаркам подобного рода. Его выручали, и он выручал, работа сама собой как-то налаживалась, и директор Костыря был доволен: «Такие умеют спасать производство. Горы перевернут, когда делу требуется». И действительно, Кушнир спасал. Уговаривал девушек оставаться на ночные смены, переплачивал, где только удавалось, лишь бы рабочим было выгодно.

С Зарембой Кушнир встретился возле своего кабинета и пригласил зайти. Сам упал в кресло, потянулся к графину с водой. Жарища! Но ничего, это, Максим Петрович, не ваши, не фантастические прожекты, это — сама жизнь… И вдруг сказал без всякого перехода:

— Послушайте, Заремба, вы знаете, что натворил ваш Янис?

— Я слышал, что после того комсомольского собрания они решили вывести Пшеничного из своей бригады, — Заремба пожал плечами. — Или только предупредили…

— Хорошенькое дело! Ну, ничего, вот узнает Костыря, получим на орехи. — Кушнир пил маленькими глотками воду из стакана, недобро щурил глаза. — Ей богу, жизнь и так сложна, а вы еще обременяете ее новыми неприятностями…

И начал рассуждать о жизни вообще, о том, что трудности ожесточают людей, сегодня, к примеру, договориться с кем-либо стало просто невозможно. Оскорбят, нахамят, в жульничестве заподозрят… Он вспомнил тестя Зарембы. Молодчина Порфирий Саввич, намерен переехать под южное солнце, поближе к кавказским мандаринам и лимонам. Он бы и сам присоединился к своему другу, чтобы подальше от всей этой текучки, от этой суматохи. И сказано это было Максиму с такой интимной доверчивостью, будто Кушнир и впрямь уже собирался паковать свои вещи и бежать отсюда следом за Курашкевичем.