Юрий Бедзик - Каждая минута жизни

Зарембу вдруг охватил страх. Упрямство жены напоминало упрямство пловца, который, теряя последние силы, все дальше заплывает в открытое море. Только тут шла речь не о собственной жизни Валентины. Как раз ее-то жизнь хотели сберечь, от ее жертвы отказывались. Ценой ее упрямства могла стать жизнь, вернее, смерть их дочери. Может, она этого не понимает? Умышленно заплывает все дальше от берега?

Он вспомнил, с какой враждебностью говорила она о Рубанчуке. Дескать, отбросил ее любовь, сейчас отбрасывает ее просьбу… И тут в голове Зарембы мелькнула не то догадка, не то предчувствие, почти уверенность, что все это происходит из-за профессора Рубанчука, в него все упирается. Если бы не было у Валентины злости к нему, не было бы и этого упрямства, за которое нужно платить такой страшной ценой. Она как будто боролась с ним, она поставила ему ультиматум. И пока ультиматум не будет принят, она не даст своего согласия.

Эта мысль так поразила Зарембу, что он невольно потер себе лоб. И холодом повеяло на него от гигантского панно, от всех этих стрел и вспышек.

— Я боюсь, что моя жена может согласиться слишком поздно, — сказал Заремба.

— Вот и торопитесь убедить ее. — Карнаухов встал. — Сделайте все возможное, иначе… — Он беспомощно пожал плечами. — До свидания. Мы ждем вашего согласия. И не позже, чем завтра.

Разговор состоялся в тот нее вечер. У Порфирия Саввича, как назло, все словно валилось из рук. Звонил в Гудауту фронтовому товарищу, а тот, видно, совсем расклеился, стал жаловаться на здоровье, мол, некому возиться с хозяйством и просил Курашкевича приехать помочь, или же, если сам не сможет, прислать Степу. Но Степа только огрызнулся. Вот поди не ты, родственничек, голь бесприютная, а туда же. Характер свой показывает: не поеду! Буду, говорит, устраиваться на завод. С родственниками всегда так: делай им добро, делись последним куском хлеба, а в тяжелый момент все равно отвернутся.

Но еще больше его расстроил звонок с завода. По тону Кушнира понял: беда.

— Должен вас предупредить, что днями заседание парткома, — зловещим голосом сказал начальник цеха. — Мне доложили, что Заремба подготовил документ.

— Какой? — едва слышно пробормотал Курашкевич, и ноги у него подкосились.

— А вы сами знаете. Строительные материалы из нашего профилактория, которые вы…

— Молчи! — крикнул Курашкевич.

— Да молчу я, молчу, Порфирий Саввич.

— Он уже передал его в партком?

— Вроде бы нет, но документ-то написан. Это точно.

— Дурак! — чуть не задохнулся Курашкевич, ему показалось, что Кушнир смеется над ним. — Я сам с ним поговорю. — И он с силой швырнул трубку на аппарат.

Защемило в груди, отпала всякая охота возиться с молодыми яблоньками. Ну и стервец этот зятек! Как же с ним говорить? Припугнуть? Но чем? Ходит по свету, будто ангел в белых тапочках, крылышки отращивает. Разговор с зятем должен быть крутым. Когда все рушится и в родной семье у тебя нет опоры, не до церемоний, тут руби с плеча, руби безжалостно!

Заремба пришел поздно и, словно нарочно, долго плескался в ванной, потом сел ужинать на веранде.

Курашкевич немного остыл и теперь искал повода, чтобы начать разговор. Даже в самой безвыходной ситуации, знал он, можно найти спасительный вариант. Главное — упорство. До последней минуты упорство. Были же подобные ситуации, однако обошлось. Вспомнилось окружение под Харьковом, когда распрощался с Антоном Богушем в его полевом госпитале. Успел выскочить, еще и награду получил за бой с вражескими танками. А потом — ранение, запасной полк и снова на передовую. Перспективы были невеселые: прямо в наступающую стрелковую дивизию, под вражеские пули, на верную смерть. Но не из таких был Курашкевич, чтобы покорно подчиняться капризам судьбы. Пошел попрощаться к командиру полка, лысоватому пожилому майору. Понаставил на стол всякого из своих госпитальных запасов. «Попрощаемся, товарищ майор. Иду бить фашистского зверя, иду мстить за нашу землю». Стали ужинать. «Жена у меня в эвакуации, в Новосибирске, она дочь директора завода. — Курашкевич заранее успел разведать, что где-то там же перебивается с двумя детьми и жена майора. — Хочу отблагодарить вас за вашу теплоту, товарищ майор, за душевность вашу. Напишу жене в Новосибирск, чтобы взяла вашу Аглаю Сильвестровну под свою опеку, перевела на заводское содержание. Жаль, конечно, если меня убьют. Ну, да о чем тут говорить?.. Вот письмо отправлю и — в путь!» Прицел оказался точным, в самое яблочко. На следующий день Курашкевич получил новое назначение — начальником армейского пункта обеспечения. С того времени и определилась у Порфирия Саввича дорога в жизни, на которой он всегда умел находить для себя выгоду, добиваться своего.

Курашкевич принес из дома бутылку, поставил на стол. Но Максим от выпивки решительно отказался. Сказал, что устал на работе и настроение плохое. Заговорил о Свете, об операции, которая из-за Валентины все время откладывается.

— Вы же обещали поговорить с ней, Порфирий Саввич. — Максим уставился в пустую тарелку, отодвинул ее. — Ведь поздно же будет! Как вы все не поймете? Поздно!

— Ну, обещал! И говорил! — Курашкевич стал раздражаться. — Говорил я с ней, все объяснил дуре. Она еще вчера должна была пойти в институт… Опять, что ли, фокусничает? Ох, на мою шею… Ладно, зять, поговорю еще раз. Но ведь… операция это одно. Сделают. А дальше? — И Курашкевич стал развивать мысль о том, что девочку нужно будет увозить отсюда как можно быстрее к теплу, к морю. После того как настроили эти ГЭСы да заболотили искусственными морями днепровские угодья, климат совсем испортился.

— Ну, это дело будущего, — отмахнулся Заремба, понимая, куда клонит тесть. — Не самое главное. Приехали западногерманские врачи, у них тоже, говорят, есть какие-то средства. Так что шансы с операцией увеличились. А мы все ждем, оттягиваем…

— А дальше-то что? Что будет дальше?

— То есть… не понимаю… После операции мы приложим все усилия…

— Мы! Приложим! — взорвался Курашкевич. — Ты же сам — первый ей враг! — Все, что он до сих пор сдерживал в груди, вдруг заклокотало, забурлило. Большое лицо стало красным, как свекла. — Что же ты, стервец, меня продаешь?

— О чем вы? Что вы! — пытался урезонить разъяренного родственника Заремба.

Но тот не слушал, всю свою боль выливал, все обиды и напрасные надежды на счастье дочери, внучки, на собственную спокойную старость… Заремба терялся в догадках, отчего так неожиданно разгорелся сыр-бор.

— У вас беда какая? Может, с домом что случилось?

— Нет у меня никакого дома! — с ненавистью швырнул в лицо зятю Курашкевич.

— Вы же сами собирались продавать его…