Виктор Козько - Колесом дорога

Виктор КОЗЬКО

КОЛЕСОМ ДОРОГА

Роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Непогода

Лето состарило землю, обезобразило ее лик, вспороло поля и обочины дорог глубокими, черными трещинами. В трещинах, в комьях запекшейся земли вяло копошились сморщенные иссохшие муравьи, смотреть на них было больно, трудно было понять, где и чем держится их жизнь. Солнце, казалось, тяну­ло соки уже не из ветвей и листьев, а прямо из корней деревьев. Доро­га вытолкнула эти корни наружу, на песках их обнажили сухие вет­ры, машины и телеги сбили, содрали с них кору. И в местах сбивов и ссадин, будто сукровица, бледно сочились сок и смола, пораненные корни корчились в горячем песке, взбухали опухолями, вязались узлами и в этих узлах и наростах прятали свою боль. Усыхали придо­рожные березы и сосны, преждевременно сорили желтым листом и хвоей, словно пытались так прикрыться, защитить свои корни от жара и тяжести машин. Глаз человека и зверя бунтовал, отказывался узна­вать родную землю, серую, неприютную, не сумевшую отстоять себя, с пересохшими родниками, реками и колодцами.

Матвей Ровда чувствовал, что он и сам пересох. Все было шерша­во, ломко и непригнанно в нем. Ощущение жажды, шелушистости непреходяще. Хотелось, как той птице, как той книговке, что в жар­кие дни не умолкает над болотом, кличет дождь, закричать: пи-ить, пи-ить, пи-ить. Хотя по календарю еще неделя до осени, солнце, захо­дя в красноте, возвращается на землю белым, белыми искрами припа­дают уже в низинах утренники. Кажется, само солнце, ударяясь знойными лучами о закаменевшую землю, высекает этот белый холодный жар. Прежде времени, то ли изголодавшись, то ли предвидя холода, собираются в отлет буслы. Сотни две сгрудилось их на луговине и ве­дет толковище Ни дать ни взять, колхозное собрание, этакое новго­родское вече, будто из глубины веков восстали из земли деды и пра­деды, седые, босоногие. Степенно вышагивают птицы по желто-побуревшей траве, вглядываются в высокое и чистое небо, помахивают ему крыльями: подожди, мол, небо, успеется, надо обсудить еще земные дела. А дела, по всему, важные, спорные. Вот только что птицы пере­шептывались, терлись клювами, переминались с ноги на ногу, а сейчас налетают одна на другую, сшибаются грудью, как мужики князьборские, как полешуки, что-то не поделившие меж собой: Ровды, Барздыки, Махахеи. Недаром буслов, аистов, на Полесье прозывают антонами. Матвей присматривается к птицам, видит и впрямь узнает среди них своих земляков. Все они здесь, весь Князьбор в сборе.

Многое в полесских мужиках от этих буслов и многое у этих птиц в белых свитках от людей, которые живут в этом крае, одинако­во скрытны они и молчаливы. Редко-редко подаст голос бусел, заклеко­чет, выбьет дробь костяным своим клювом, и никогда не закричит он в хоре. Только в одиночку, когда на душе у него благостно или при­щучит эту душу так, что на стенку впору лезть, когда, парашютя розо­выми на солнце крыльями, высверкивая каждым пером, выставив впе­ред задубевшие длинные ноги, опускается в родной свой дом, возвра­тившись из дальних стран, или на ранней зорьке, когда выйдет он на родные просторы, луга и сеножати и захолонет все в нем от бескрайности и неуемности жизни и земли. Вот тогда, безголосый, и затянет он свою не очень умелую перекатистую песню, приветствуя рождение нового дня, будто мужик часто заударяет топором по дереву. А день его, как и мужицкий день, в трудах. Как землемер, меряет и меряет болота, подолгу уставившись тоскливым глазом в никуда. То ли стоит на одной ноге, слушая шелест метельчатых трав, как может слушать эти травы косарь, седой дед полешук, который махал, махал косой и вдруг замер, опьянел от лугового раздолья.

Молча и сосредоточенно ладит антон свой дом. Охапками, как под силу, носит он в клюве ветви и сучья, молча уходит после грозы, дож­дя в высокое жито, выискивая там лягушек и жаб. Веря своему соседу- буслу, приглядываясь к его жизни, предугадливо сгроят свою жизнь и полешуки. Говорят, что весну приносят ласточки. Наверное, так оно и есть в городах и весях, где нет антонов. На Полесье же весну несет на своих крепких крыльях бусел. Прилетел он и сразу сел в гнездо на раскидистой деревенской груше, что за гумном,—это еще не весна. Напрасно ждать тепла и солнца, найдет еще непогода — найдет окить на буслика, будет еще снег, и метель взыграет, и морозик придавит: антон лучше знает погоду.

Была такая окить и в этом году. Уже двадцать седьмого марта Аркадь Барздыка начал сажать картошку. Пол-Князьбора собралось посмотреть на такое диво.

— Картошка у тебя, Аркадька, озимая,— подначивали Барздыку.

— Озимая, морозоустойчивая...

— Отсыплешь, Аркадька, нам по мешочку осенью, и мы в снег посадим...

Барздыка помалкивал. Матвей Ровда смотрел на него и подумы­вал на следующий день и в колхозе начать сев, весна была и в самом деле ранняя, земля просохла, хоть боком катись. Но тут вмешался дед Демьян:

— А буслика ты уже видел, Аркаде, что он тебе на ухо шепнул?

— То и нашептал, чтобы не лезли кошки лапой в мои собачьи дела.

— Ну, бог в помочь тогда,— сказал дед Демьян.— А буслик будет завтра.

И на следующий день Матвей увидел бусла, когда возвращался из района. Аист сидел в гнезде на старой липе при дороге. Сидел молча, выставив наружу лишь серый застуженный клюв. А еще через день посыпал снег с дождем, к вечеру схватился морозик. Неделю лило и сыпало с неба, погода была никуда, скучная, снежная, слякотная. И так,— то тепло, то холодно — выдержало всю весну, до лета, до сухо­вейных ветров, до палящего зноя, до самой осени, до того дня, когда буслам опять в дорогу.

Что же вы натворили, буслики вы, буськи, думает Матвей и тут же корит себя: птицы ли повинны в его беде, в той беде, которая обрушилась на землю, в том суховее, зное, которым сожжен, обморо­жен и он, Матвей Ровда. Буслы, за которыми наблюдает он, больше не похожи на подпивших князьборских мужичков. Птицы танцуют на лугу, выплясывают то ли старинные кадрили и польки, то ли модерно­вые буги-вуги. Лихо пляшут буслы, выдают коленца за коленцами и коленями едва не бьют себя в грудь. И такие ловкие, стройные у них ноги, будто девчата в мини собрались на эту луговину-танцплощадку со всей округи, петушками возле них ходят долгоногие полешуки антоны. Кончился джаз, кончились буги-вуги, деревенская русская кад­риль парами несется по лугу в тиши отходящего дня. Ни девичьего возгласа, ни лихого присвиста парней, ни перестука каблуков, все в тишине, все в движениях и в солнечном розовом свете. И долгождан­ный холодок в груди от этого птичьего веселья, будто припал он, Мат­вей, к какой-то не иссохшей еще кринице и пьет, пьет до ломоты в зубах, до немоты в кончиках пальцев студеную воду, воду своих полей, своих лесов. Воду Полесья.