Ольга Трифонова - Закон Паскаля

Что-то в ее голосе, в том, как просила осторожно, подтверждало опасение, и Кириллов всю жизнь приучавший себя слушаться только разума, только разума и никаких эмоций, встал.

— Действительно, пора и честь знать.

И спохватился: идти ему было некуда. Паскаль не повторил приглашения, а в проем двери виднелась безлюдная комната, ощетинившаяся ножками перевернутых стульев.

Бойко исчезла вместе со странным мужичонкой.

«Потом разберусь, — досадливо подумал Кириллов, — а сейчас надо уходить».

Пошел к выходу. Но из-за могучего плеча Любочки выглянуло чисто бритое, с выпуклыми буграми над негустыми бровями, жесткое лицо Овсеева.

— Куда ж ты, начальник? Не спеши, нам ведь по пути. Тем более заплатил, можешь еще стаканчик позволить.

— Спасибо. Уже позволил, — сухо отозвался Кириллов и вместе с летчиками, но как-то обособленно, чужим, вышел в первую комнату.

Летчики молча разбирали у вешалки шинели, влезали, кряхтя, в сапоги.

Кириллов маячил у голой стойки, тупо разглядывая забытую под стеклом порцию селедки с празднично-разноцветным винегретом.

— Да не вяжитесь вы до него, — пропела негромко Любочка. — Нехай соби. Шо вам бильше всех треба?

Овсеев бубнил что-то зло.

— Ну что ж вы зробыте, — капризно и властно одернула она, — что ж вы зробыте, як таки люды пишлы. Хиба ж ему дило до вбогих. Та погодьте, погодьте, зараз поможу. А ты кого ждешь?

— Я с тобой, до дома, — ответил мальчишеский голос лейтенанта.

— Ото ж дило, — Любочка выплыла с довольной улыбкой. Поднос, уставленный бутылками, стопкой тарелок, стеклянным табунком стаканов, несла легко, одной рукой на растопыренных пальцах.

— Славка, тебя ждать? — крикнул от двери майор.

— Нет, — донеслось из дымной комнаты, — сам дорогу знаю.

— Дорогу-то ты знаешь, — пробормотал негромко майор, — да только чем она кончается, не догадываешься.

Летчики засмеялись злорадно.

— Вы чего? — крикнул Славка.

— А то, что хлопец тыльки за дугу, а дивка вже й на вози, — майор подмигнул товарищам.

— За дугу, ой скажешь, за дугу, — еще больше развеселились летчики и, прыская и толкаясь в дверях, подстегнутые Любочкиным злым окриком, заспешили прочь, на улицу.

— А ну геть видселя! — гремел Любочкин юношеский басок. — И щоб я вас не бачила бильш, ду́рни стары́.

Стояла посреди комнаты, уперев в высокие крутые бока могучие руки, и глаза сверкали грозно на румяном лице.

Только теперь, с удовольствием разглядывая ладную фигуру ее, с прямыми плечами, с длинными, высоко открытыми ситцевым платьем матово-гладкими ногами, обутыми в толстые козьи носки, Кириллов увидел и детскую припухлость рта, и молочную нежность статной шеи, подчеркнутую самодельной ленточкой-бархоткой с дешевой галантерейной стекляшкой-висюлькой.

— Геть! — крикнула замешкавшемуся майору и двинулась на него.

— Да что ж ты, Любочка, рассердилась так? — спросил он, отступая. А глядел с восхищением, видно, как и Кириллов, заметив сокрушительную прелесть ее, — я ж ничего такого.

— Гони его, Люба, гони! — Овсеев дико и коротко свистнул. — И этого заезжего тоже.

— Ну, что я такого сделал? Ну что? — майор торопливо застегивал шинель.

— А то, — Любочка остановилась, — а то… — смерила майора с высоты своей презрительным взглядом и выпалила, покраснев, — пошлое сказали. А я пошлое не терплю.

Майор вытаращился растерянно. Хмыкнул. Но как-то неубедительно хмыкнул, вроде бы поперхнулся или откашлялся.

— Стасик, — позвал негромко Паскаля, — так мы завтра машину подгоним, чтоб за кроватями съездить?

— Подгони́те, — согласился Паскаль.

Стоял в пальто уже, и Кириллов заторопился к вешалке. Паскаль его поджидал, видно.

— Василий Иванович поедет?

Паскаль кивнул.

— И ты?

— И я.

— Так я еще двух солдат дам на помощь. Лады?

— Лады.

Майор потоптался.

— Пока, Коля!

— Бывай, — и после паузы, — заглядывай.

— Ты Славку не держи долго, — попросил майор Любочку, — побудка-то в шесть.

Кириллову кивнул вскользь, небрежно. Обидно кивнул.

Шла следом за ним по высокому коридору. Шла и радовалась, что оттягивается тяжелая минута, когда останутся вдвоем и нужно будет взглянуть в глаза и спросить о важном, и самой сказать важное. Об обычном, житейском, уже перемолвились в чайной под недоуменным и недоброжелательным взглядом буфетчицы, при откровенном, вызывающем ее внимании к их беседе.

«Чем-чем, а женским вниманием судьба его не обошла, — насмешливо подумала Полина, глянув на настороженно-напряженное лицо буфетчицы, — и там, в деревне, была подспудная борьба, и ревность, и недоброжелательность».

Тусклый свет освещал бесконечный коридор. Высокие стрельчатые окна по одну сторону, по другую — ряд узких белых дверей с номерами. Дом отходил ко сну. Тени в серых байковых халатах и пижамах шаркали вдоль стен. Перекинутые через плечо полотенца, коробочки с порошком, тюбики с пастой, одинаковые пластмассовые мыльницы.

Одни тянулись редкой цепочкой в конец коридора, где то и дело открывались двери, в ярком свете многосвечовых ламп мелькало белое, блестящее, кафельное. Навстречу, по другой стороне возвращались уже свершившие вечерний туалет.

Поравнявшись с Василием, желали покойной ночи, останавливали смешными детскими просьбами и жалобами.

Он отвечал коротко и толково. И странно было видеть это Полине, потому что человек, шедший впереди, некогда олицетворял для нее «нулевую отметку социального положения». Именно так она определила три года назад бытие конюха подмосковного колхоза Василия Ивановича Симонова.

Странным было и другое. Теперь они словно сравнялись. Точно так же в залитых дневным светом, устланных синтетическими коврами коридорах приветствовали ее идущие навстречу. Разными были коридоры, по-разному одеты люди, но одинаковая наивная надежда, что вежливость будет отмечена начальством и зачтется, скажется когда-нибудь чем-то приятным и даже полезным, а просьбы и жалобы, высказанные вот так, на ходу, не в официальной обстановке кабинета, словно бы теряли неприятный оттенок унижения или наушничества.

Как тягостно было ей это понимание. Как замечала она за собой то же самое в общении с начальством, пускай в другой, окрашенной мнимым равенством, наигранной легкостью фамильярной дружбы обстановке. То же самое, то же самое. Как боролась с этим в себе. Никогда не говорила о делах на семейных вечеринках, на дачных чаепитиях, никогда не привозила из-за границы сувениров, тех забавных безделушек — зажигалок, авторучек, красивых блокнотов, что вроде и не подарок, а так — пустяк, мимоходом.

Появилось в Василии неприятное: на приветствия отвечал коротко, жалобы выслушивал молча, глядя на носки своих грубых кирзовых сапог. Деловито бросал: «Хорошо, я разберусь», или: «Это Никите Семеновичу скажите», — и шел дальше.