Ольга Трифонова - Закон Паскаля

— Любочка, я ж сказала, чтоб в пищеблок посторонние не заходили, — строго крикнула буфетчица и улыбнулась сообщнически Бойко, приглашая ее умилиться шалостям и легкомыслию молодежи.

— Да никого тут нет. То он пугает меня, — пояснила Любочка, — на Буяна платок мой надел. Ой! — Любочка опять чему-то засмеялась.

— Я вот пойду нагоню его, — пообещала буфетчица и не двинулась с места. — Моду какую глупую взял, пугать.

— Закрой дверь, я сейчас, — приказала кому-то Любочка. Буфетчица улыбнулась, удовлетворенная тем, что в пищеблоке без особых ее усилий наведен порядок.

— А что ж они так сразу курить бросили? — спросила Бойко, — врач ваш, Никита Семенович запретил?

— Да нет! Телевизор цветной выплачивают. Стасик взял в кредит, вот все и помогают. В Доме телевизор маленький был, старенький, завод другой обещал подарить, а потом денег не дал. Вот они и решили сами купить.

— Какой завод обещал? — спросила Бойко.

Буфетчица повела округлыми плечами:

— Та той, что шефствует. Да разве ж это шефство, морока одна. Вот раньше… — и замолчала.

Смотрела теперь настороженно. Что-то встревожило ее. Непонятность присутствия здесь этой уверенной в себе, хорошо одетой, властной женщины, неизвестно откуда и зачем приехавшей в глухой городишко, сигналом опасности заглушила привычную доброжелательность, заставила замолчать, вглядеться внимательнее в собеседницу.

— А вы сами из каких мест будете? — сухо спросила она Бойко и отвела глаза, безразличием вида своего прикрывая важность нового поворота разговора.

И Бойко поняла ее, поняла тревогу и, отнеся эту тревогу к извечной боязни людей, стоящих за прилавком, ответила весело:

— Я не ревизор и к торговле не имею никакого отношения. Просто так заехала, по дороге.

— А я не боюсь ревизоров, — с вызовом сказала буфетчица и встала. Отошла к стойке и там, переставляя тарелки с закусками, поправляя бумажные ценники, повторила громко: — Не боюсь. Мне и своего хватает. И Никите Семеновичу опасаться их нечего. У него недостача разве что в своем кармане обнаружится!.. Люба, ну сколько ж можно! — крикнула она уже по-настоящему сердито.

— Иду, — протяжно отозвалась Любочка, — сейчас иду.

— Слава богу! — ворчливо буркнула буфетчица, вернулась к столу и, собирая тарелки из-под борща, спросила неприязненно: — Товарищ-то ваш здесь есть будет или туда отнести?

— Не знаю, — равнодушно откликнулась Бойко.

Глядя снизу на округлое, чуть глянцево блестящее лицо женщины, дотронулась до ее руки, попросила так, как знала, умеет просить, не допуская, что возразят, не подчинятся:

— Оставьте это. Сядьте. Я хочу спросить вас кое о чем.

Буфетчица без стука осторожно поставила тарелки, медленно опустилась на стул и, разглядывая сложенные на столе, сцепленные тесно свои маленькие крепкие руки, ожидала вопроса.

— Я вот о чем хочу спросить, — Бойко затянулась длинно. — Расскажите поподробнее о Доме, кто в нем сейчас живет, хороший ли директор и какое отношение имеет к нему этот Стасик, так ведь его зовут? И еще: простите, ваше имя-отчество?

— Мария Танасьевна.

— А я Полина Викторовна. Давайте с самого начала, Мария Танасьевна. Дом ведь давно организовали, правда?

— После войны. Да чего вы меня-то спрашиваете? Я человек посторонний, вот приедет Никита Семенович, его и спросите.

— Конечно, — спокойно согласилась Бойко, — мы с ним обязательно повидаемся, я для этого и приехала сюда.

— А вы сами кто будете? Из собеса?

— Нет. Из министерства.

— Из министерства, — протяжно сказала буфетчица с неопределенной интонацией, — а товарищ этот при вас кто будет?

— Директор завода.

Буфетчица покачала головой так, словно ответ Бойко разрешил, наконец, давние ее сомнения, а спросила неожиданное:

— А вы большой начальник?

— Не очень. Хотя смотря где, — уточнила Полина. — В вашем городе — нет.

— А он? — кивнула на ситцевую занавеску буфетчица.

— Он мой подчиненный. Дом в сорок пятом для инвалидов организовали?

— Дом? — женщина медлила с ответом, но решилась и, как ученица прилежная, выучившая хорошо урок свой, заговорила монотонно:

— Дом в сорок пятом сделали. Сначала одни инвалиды были, да разъехались потихоньку. Кого родные разыскали, кто сам куда подался, плохо было, так плохо, что и вспоминать не хочется, — наморщила маленький тупой носик, — голодные даже бывали, завхоз был бессовестный, у калек красть не стеснялся, а потом, как Никита Семенович вернулся, так сразу хорошо стало. Он санитаром сначала был, а потом директором, после института. Родных помогал отыскивать тем, кто хотел, и ездил к ним, к родным этим, чтоб подготовить, пояснить, какая чуткость требуется, и самому посмотреть, что за люди. Родятся же еще святые. Откуда они берутся? — спросила, подняв на Бойко блестящие круглые глаза.

Полина не успела ответить. Веско ступая, появилась Любочка с двумя тарелками. Застыла посреди комнаты. На немой вопрос ее буфетчица привычно распорядилась:

— Мужчине туда отнеси, — кивнула на занавеску.

Замолчала, ждала, когда Любочка вернется. Но, появившись, Любочка взглянула на крошечные на могучем запястье часики и важно сообщила:

— Свиней кормить пора.

— Да, — с торопливостью облегчения согласилась буфетчица, — а вы кушайте, — посоветовала часто затягивающейся Бойко, — бросьте цигарку вашу и кушайте. Никита Семенович должен прийти скоро.

— Неизвестно, — пробасила Любочка, — он, может, ветеринару машину отдаст, а сам в Ровно поедет за медикаментом.

Она недружелюбно глянула на Бойко и повела впереди себя буфетчицу. В том, как глянула, как пошла, словно конвой, за Марией Танасьевной, Бойко увидела и поняла детскую ее ревность.

Но отметила эту ревность легко, мимоходом, отбросив сразу, как ненужное, мысль о ней, потому что пришло странное чувство. Что-то извне ворвалось в порядок и спокойствие души, назойливо напоминая о поражении, о потере. Оглядела комнату. Рябили и плыли по стенам, по чистому полу светлые блики, от еды исходил домашний запах чистой кухни и хороших продуктов, тихо переговаривались в пищеблоке буфетчица с Любочкой, привычной боли под лопаткой не было, и все же что-то неприятное, саднящее.

«Казалось, давно и прочно отучилась от мерихлюндий бессмысленных и бесплодных, а вот поди ж ты, стоило на день остаться без дела, приехать сюда, как расплылась манной кашей. А может, это просто старость? Может, уже вот так, бесприютно, не справляешься? — спросила себя Полина. — Или отвыкла в отлаженном комфорте, в неизбежности дел, в привычке быть все время на людях от таких одиноких минут?»

Нет. Всплыло другое. Что-то, что задвинула когда-то в самый дальний, самый темный угол, чтоб забыть.