Геннадий Ананьев - Орлий клёкот. Книга вторая

Мэлов, разжигая костер, старался не оглядываться и не слушать их мягкого воркования, в которое вдруг врывался беспечно-глупый смех Акулины. Он раздувал и раздувал пламя.

Но вот рыба выпотрошена, промыта, уложена в двойную марлю и опущена в кипящую воду.

— Жарче огонь, Владимир Иосифович! Жарче! — весело понукал Мэлова Трофим Юрьевич. — Ключом белокипенным нужно чтобы…

Добрых полчаса бурлил котел.

— Вот теперь пора, — вроде бы убеждая самого себя, заключил Трофим Юрьевич, но повременил еще немного, прежде чем вынул марлю с разварившейся рыбой и бросил ее к костру.

— Травки теперь побольше, перчика да соли… И — курицу.

Еще более получаса жаркого костра — и Трофим Юрьевич командует:

— Марлю с рыбой — на огонь!

Утихло, зашипев, пламя, зачадила, подсыхая и обугливаясь, рыба, а Трофим Юрьевич доволен. Вынул курицу и, положив в догадливо подставленную Акулиной миску, принялся аккуратно опускать в наваристый бульон куски стерляди. Не забывает и Мэлову приказывать:

— Разгреби рыбу, чтобы не вспыхнул огонь. С дымком нужно, с дымком. В этом — весь вкус!

Вкус и в самом деле оказался бесподобный. Действительно, божественная уха. Даже Мэлов, кому было вовсе не до ухи, и то не мог не крякнуть от удовольствия, отхлебнув первую ложку. А когда вторая да третья рюмки были опрокинуты, за ушами только затрещало у мужчин. Обо всем забыли. И только Акулина не увлеклась едой, не отступилась от своего задуманного. Все старалась пододвинуть принесенную Иваном Ивановичем закуску поближе к Трофиму Юрьевичу и, вроде невзначай, то прикоснется едва ощутимо грудью к его голому плечу, то прошелестит по щеке выдохом порывистым, а прядкой волос щекотнет ухо. Увлечен коньяком и ухой Трофим Юрьевич, но и прикосновения, не нечаянные, он понимал это, волнуют, горячат кровь, путают мысли.

Мэлов опустошил миску, добавки просит. Налила Акулина ему доверху. Трофим Юрьевич подает. Но, взяв миску, не спешит она к котлу. Смотрит на него повлажневшими глазами и выдыхает с капризной томностью:

— А я на лодке хочу. Покатайте, Трофим Юрьевич.

Не по его сценарию это. Не предполагал он такого поворота, оттого и не мог вот так, сразу, предсказать его последствия, но все в этой женщине дышало предвкушением близкого блаженства, все влекло неудержимо, и он не стал противиться.

Поднимаясь, на Мэлова даже не посмотрел. Не от совестливости, а оттого, что совершенно забыл о нем, прилип взглядом к Акулине и шел за ней, как бычок на веревочке.

Акулина тоже вела себя так, словно были они с Трофимом Юрьевичем на берегу одни. Прижалась к нему, когда он помогал ей сесть в лодку, трепещуще, вроде бы невольно, от избытка чувств, не подвластных разуму, а отстранилась нехотя, через силу и не вдруг. И только когда устроилась на сиденье, когда Трофим Юрьевич отвязал и оттолкнул лодку, обернулась к мужу:

— Не скучай, Володечка. Мы скоро. Потом вместе покупаемся.

Болью отозвалось Мэлову это извинение жены. И намек ее, что творится все это ради него. Он налил полную рюмку коньяка, выпил залпом, налил еще одну, еще, но хмель не брал его, ум оставался ясным, сердце тоскливо ныло. Откупорил вторую бутылку, хлестал коньяк без всякой закуски, пока не посоловел, отупевши. Он даже задремал над миской остывшей ухи.

Пробудил его беспечный смех Акулины, которой сдержанно вторил Трофим Юрьевич. Все ближе и ближе смех, а вот и лодка. Выскользнула на вольность омута и мягко ткнулась в причал.

— Славно мы покатались, Владимир Иосифович, славно! Заодно и выкупались. А вы что кукситесь? Давайте в воду. Освежитесь, а уж потом — еще по одной.

— Неловко мне. В кальсонах я.

— Бог с вами тогда, коли не хотите. Давайте уху подогреем.

Подала Акулина разогретую, пышущую неотразимым ароматом уху; Трофим Юрьевич налил рюмки и, торжественно покхыкав, начал тост:

— Давайте выпьем за то, что существуем на свете мы. Существуем и будем существовать. Да-да, Владимир Иосифович, будем!

С неспешной значительностью осушил он рюмку, хлебнул несколько ложек ухи и продолжил, уже буднично:

— Поступим так… Завтра к вам приедет фотограф, снимет вас на паспорт. Ему и отдадите заявление с просьбой обменять фамилии. Думаю, подойдет — Лодочниковы. Отчего? Это отразит истину, ибо решение мое созрело в лодке. Квартиру вы получите не коммунальную. Приличную квартиру. Ради нее. — Трофим Юрьевич кивнул в сторону Акулины. — Не создана она для коммунальных дрязг. Вы, Владимир Иосифович, станете адвокатом. Один принцип должен руководить вами — полное безразличие к тем людям, кому в самом деле нужна защита. При неясности обстоятельств консультируйтесь со мной. Но не лично. Наши встречи должны быть почти исключены. Посредником между нами пусть станет Акулина Ерофеевна.

Вот так, пнул в неизвестность, оставив живым, с постоянной за то оплатой. Мучительной для Мэлова, но — теперь уже ясно — неизбежной. Путь один; чтобы изменить его — в омут головой, сому в пасть.

У Мэлова от этой мысли дух захватило, и стало ему зябко, будто не солнце припекало, а студеным ветерком обдает. Выпил, не чокаясь, рюмку свою и склонился над ухой. Думку думал: объясниться с Акулиной или вести себя так, словно ничего не случилось? Покатались на лодке — ну и что тут особенного? Заговоришь — обрежет еще в ответ: не постельная, мол, баба, а жена тебе — чего же ты к встречному-поперечному ревнуешь?!

Если говорить честно, такой ответ хоть как-то успокоил бы Мэлова.

До самой ночи не решил ничего Мэлов и, возможно, промолчал бы, если бы чуть сдержанней повела бы себя Акулина. А она ничуть не изменилась, такая же доверчивая и ласковая. А Мэлов строгость напустил на себя. Вот она первой и заговорила:

— Иль ревнуешь? Глупенький ты, Володенька.

— Ты вела себя сегодня по меньшей мере…

— Себя кори за то, а не меня. Не огородил меня, не уберег. А я, тебя жалеючи, ластилась к костлявому плюгавцу. А так лучше — тебя бы он утопил и меня лапал руками своими волосатыми?! Лучше? Теперь вот в Москве жить станем. Сына моего в академию медицинскую переведет. Фамилию ему совсем чужую даст, чтоб уж совсем от прошлого уйти. Пришлый-то — пришлый, а как станут дознаваться всерьез…

— Ты воспитана в семье староверов, где мораль и нравственность незыблемо соблюдаются. Люди на костры шли за право оставаться чистыми перед совестью своей…

— Ты бы мне о том там, в Сибири, когда к тебе первый раз легла, вспомнил. Теперь-то что о том говорить? — Вздохнула не жалостно, словно так, для порядка, и продолжила: — Когда меня, Володечка, воспитывали, верила я всему и блюла все, а когда оставил дворянчик, дружок твой давешний, брюхатой меня, разуверилась. Аввакум рече: «Все то у Христа тово света наделено для человека, чтоб, упокоясь, хвалу богу воздавал…» Ради того и сгорел, бедненький. А люди-то что? Поумнели? Суетны люди. Скачут, яко козлы, раздуваются, яко пузыри, гневаются, яко рыси, на чужую красоту зарятся, яко жеребцы, лукавят, яко бесы. Спросится с них, мой отец говорил, в день судный. Долго только ждать того дня — не каждому посильно. Ты же побоялся купаться. Не любо тебе, что в судный день за душу твою спросится с козла волосатого. Самому хочется жить. Вот и не смей корить меня за дело доброе: сыну дорогу открыла, семью спасла, тебе не изменяючи. Да-да, — повела мягко по нахмуренному лбу, разглаживая морщины, поцеловала нежно в губы. — Не изменница я, люб ты мне, и все тут. Лезет козел волосатый, а я тебя представляю. А вот ты, Володечка, изменил мне…