Геннадий Ананьев - Орлий клёкот. Книга вторая

Какая корысть вроде бы от тысячи-другой бывших казаков для миллионной Квантунской армии? Велика ли сила? Нет, конечно, но на роль соглядатая за паршивым сопляком-задирой вполне сойдут. Одних же маньчжуров не пустишь — трусливы те да и разбегутся тут же, только выпусти из-под надзора. Костяком так называемых вооруженных сил Маньчжоу-го становились, таким образом, белоказаки.

Да, имелись данные в штабе округа, что японцы намерены начать войну провоцированием ряда инцидентов между СССР и Маньчжоу-го. Не Япония объявит войну, а Маньчжоу-го. Новое самостоятельное государство — союзник великой Японии. А как оставить союзника в беде? Не благородно, И казаков поддержать надлежит, ибо родину свою идут вызволять из большевистского плена. Верилось этим данным, потому что меняли в железнодорожных депо Харбина и других узловых станций вагонные скаты маньчжурской колеи на колею советскую, готовились по всей границе переправочные средства для десантирования не только пехоты, но и тяжелого вооружения; мелкие пограничные гарнизоны сведены уже в крупные, солдаты-квантунцы часто остаются по нескольку суток в окопах, все больше и больше к границе прибывает танков и артиллерии. Притаились, как мордобои-грабители, до поры до времени, высылая для затравки сопляков-попрошаек.

Такова фарисейская сущность на первый взгляд мелких, комариных будто бы укусов, очередной из которых окончился уничтожением вражеской засады и захватом одного из диверсантов.

Поупрямился тот немного и начал давать показания. Вот и позвал Оккер Богусловского, чтобы тот почитал их.

— Любопытные сведения, — как бы извиняясь за неурочность приглашения, пояснил Оккер. — Очень любопытные.

Не то слово. Не та оценка. Удручающие сведения. Даже страшные. Ко дню войскового праздника забайкальских казаков, который обычно проходил в Хайларе, японцы приурочили специальное совещание. С согласия и при поддержке начальника Главного бюро русских эмигрантов генерала Кислицына со всей территории Трехречья вызваны были сюда бывшие атаманы-семеновцы и другие видные офицеры. Каждый из них получил совершенно четкое задание. Многих назначили начальниками белогвардейских отрядов, поручив им самим и формировать их. Ну а чтобы облегчить им отбор, объявлена в Трехречье мобилизация мужчин, русских и китайцев, в возрасте от двадцати до сорока пяти лет. Бывшим же семеновцам предписано являться на сборные пункты всем поголовно, независимо от возраста.

Как утверждал задержанный на допросе, отряды эти все сформированы, все получили оружие и готовятся к войне. Нет, не к нападению на Советский Союз, а к отражению вторжения Красной Армии в пределы Маньчжоу-го. Так и сказано в протоколе допроса: во всех городах и особенно в селах люди запуганы, ждут со дня на день появления большевиков, которые станут вешать и расстреливать всех подряд.

— Трехречье — это же почти вся Маньчжурия. Всю, выходит, взбаламутили! — с возмущением воскликнул Богусловский, прочитав первые страницы показаний задержанного. — И главное — с ног на голову все поставили. Мы, видишь ли, нападаем!

— Ты читай дальше. Там еще интересней.

Вновь на самую поверхность выплыл Левонтьев со своими подручными. Начали они выбирать добровольцев для специальных групп, как их называли. Хороший кошт, авторитет: спецовеки — самые, значит, смелые и самые храбрые. За честь казачью идут на риск, чтобы вызнать, когда намечено для Красной Армии наступление. Уже создано несколько десятков таких групп. Где они сейчас — пленный не знает. Каждая группа сама по себе. Только Левонтьев и самые близкие ему люди знают.

— Языки, значит, им нужны. Ишь как дело поворачивают! Но верят же казаки! Как были беспросветно-темные, так и остались. Их понять можно. Нет, не простить, но — понять. А Левонтьева? Или не знает он истинных замыслов японских? Мы — знаем, а он-то — и подавно. Выходит, сознательно содействует захвату Сибири японцами! Где же честь?

— Честь?! Ему имение его бывшее спать не дает. На все они, левонтьевы всякие, готовы, лишь бы вернуть свое прошлое, прежнее положение господ. Не по-ихнему если что — в зубы. Помню я, не забыл и никогда не забуду, как измывался хозяин над нами, рабочими, чьими руками он мошну набивал, — с возмущением поддержал Богусловского Оккер. — А поднялась Пресня, я хоть и не мужиком еще был, а тоже с отцом — в бучу. Тут как тут жандармы и солдатня. Казаки еще. Не жалеючи стреляли. Вот этого им желательно. Такого житья. Чтоб по струнке все, чтоб — во фрунт!

— Не о том я говорю. Не оттого в недоумение прихожу. Когда бы о возврате своего имения пекся человек — иное дело. Противное оно, конечно, народу, познавшему свободу, привыкшему уже к ней, но ему оно желаемо. Он враг и поступает как враг. Его можно ненавидеть, его можно убить, но нельзя обвинять его в бесчестье. Презирать его нельзя. Бесчестен, кто Янусом двуликим предстает. Таких у нас самих изрядно еще. Притихли. Ждут своего звездного часа. Но во сто крат бесчестнее поступать по правилу: ни сам не гам, ни людям не дам. Преступно это, если по крупному счету. Преступно. Не вернут поместья господам дворянам ни фашисты, ни самураи. Лакеев из них сделают. Лизоблюдов. Хорошо это им, левонтьевым, ведомо.

— Надеются, должно быть. Во что-то доброе верят, — усомнился в точности вывода Богусловского Оккер. — Без веры как?

— Возможен лишь самообман. Чтобы подлость свою оправдать перед своей совестью, перед своей честью. Давайте, Владимир Васильевич, в прошлое глянем. Чем сильна была Россия? Единством своим в борьбе с захватчиками. А как размежевалась она меж князей, тут тебе и иго татарское. Гибли, в неволе спины гнули, пока не осмыслили: единым кулаком отбиваться надобно. Тогда и Куликово появилось. Тогда — и Угра великая. И Бородино тогда, и Чесма. Друг другу если в глотки вцепимся, — сможем ли совладать с силой темною, с ордой проклятущей?

— Параллели, Михаил Семеонович, не совместимы. Разве народ наш не поднялся от мала до велика? Тебе ли не знать: сын твой до срока ушел. Моя дочь радисткой становится. Или не видишь, как сибиряки с готовностью оружие в руки берут? Даже семейцы и те не в отказе. Это ли не показатель духа народного? А не захотели они — в тайгу подались бы. Их оттуда не выкуришь. Тех же, злобствующих антисоветчиков, кучка жалкая в сравнении с монолитом многомиллионным. Капля в море.

— Не скажи, Владимир Васильевич! Эмиграция — сила нешуточная. Особенно как фактор моральный. А в полицаи сколько подалось? Лютуют. Над своими же измываются, на утеху фашистам. Потирают те от удовольствия руки и трещат на весь мир о предателях наших. Теряется от этого наш престиж. Ох как теряется!

— Что я тебе скажу, Михаил: не рабочая у тебя закалка. Нет, не рабочая. Тебе все самому бы осмыслить, свой вывод сделать. А мы верим без прекословности всякой в торжество нашего правого дела. Да, есть у нас враги народа. Есть! Мэлов, твой преследователь, разве не жив еще? Притаился где-нибудь, принюхивается. И не только принюхивается, но и вредит. Мелко ли, крупно ли, но вредит. Да, есть у нас еще мэловы, оборотни, но не они диктуют нам свои условия. Народ в гегемонах ходит. Народ! — Побарабанил пальцами по столу, обдумывая главные слова, и решился: — Не знай я тебя много лет, мог бы подумать, что шаткая у тебя идейная закалка. Не сомневайся — очистится народ от мрази. На то он и народ!