Геннадий Ананьев - Орлий клёкот. Книга вторая

— Не оспариваю главного утверждения, но хочу — прав ты, Владимир Васильевич — понять, отчего много предательства? Не готовы мы к этому были. Мы не только в монолит страны своей верили, но и в то, что немецкий рабочий не возьмет в руки оружие, против нас направленное. Где просчет? Где?

— Да нет просчета! Нет! Разрушит мир капитализма мозолистая рука рабочего класса. Это будет! Непременно!

Не понимали они друг друга. Оккер говорил о будущем, веря в торжество правого дела; Богусловский же оценивал сегодняшнее, пытаясь понять его. Богусловский не возражал Оккеру, да и что он мог возразить против того, во что тоже искренне верил? Но если Оккеру казалось все предельно ясным, то Михаил Богусловский на многое смотрел с сомнением, а предательство русского человека, кем бы он ни был, как бы люто ни ненавидел теперешний общественный строй России, осуждал и презирал. Что особенно удручало краскома Богусловского, так это значительность предательства. Он, имевший дело в основном с прямыми врагами, оценивал по ним всю белоэмиграцию. Бывших своих коллег, бывших товарищей.

— Как их земля носит?! Где у них честь?!

Не думал он тогда, что через два года его возмущение, его ненависть ко всему предательскому получат еще большую пищу: он станет бороться с оборотнями не заочно, через пограничную черту, а напрямую. И тогда совершенно утвердится он, с великой болью в сердце, что все те, кто потерял чувство Родины, кто не понял и не принял новой России, тот совершенно потерял честь и в конце концов стал падшим мерзавцем. И не узнает он всей правды, болезненной и сложной, не убедится он в неправоте своей. Она откроется потом, после Победы. Меньше люди станут говорить о тех, кто пошел за Власовым и Красновым (они получат свое, и — довольно им), а больше о добром, содеянном ради победы Советской России над фашизмом. Смело многие эмигранты плевали в лицо тем, кто предлагал им записываться в ряды РОА, зная, что могут получить за это пулю в затылок либо, в лучшем случае, концлагерь. Даже Деникин, этот известнейший антиреволюционер, не принял предложения фашистов встать на их сторону, а потом скрывался от ареста и расправы.

С первых же дней, как началась война, немощные старцы и старушки повытаскивали из обнищавших бюро самые дорогие фамильные драгоценности, с которыми не желали прежде, несмотря на многие лишения и даже голод, расставаться, без сожаления сдавали их в Фонд помощи Советской России. Для них она всегда оставалась Россией. Слово «Союз» никак не входило в их лексикон, да они не совсем и понимали смысл этого слова. Для них Россия, пусть даже чужая, непонятная, попала в беду, и они протягивали ей руку помощи. И не столь уж было важно, какой она была, эта рука, слабенькой или сильной, безмускульной или с добрым кулаком, — главное, далеко не все эмигранты возликовали, когда фашизм перешел советские границы. Одни пошли в РОА, другие — в ряды Сопротивления и стали его героями. Их имена узнают люди: княгиня Вера Оболенская, Кирилл Радищев — правнук Александра Радищева, Борис Вильде… Кстати, название этому патриотическому движению дал именно Вильде.

Сколько погибло известных и безвестных русских людей, сражаясь в рядах Сопротивления! Скольким были вручены советские ордена и медали!

Но до того дня, когда все это станет явью, еще было ох как далеко! А пока — реальность печальная. Пока Богусловский более ощущал противодействие белоказаков, чем помощь их. Доброжелателей встречалось единицы. Как были семеновцами, недобрая слава о которых и по сей день жива в Сибири, так и остались. Верят левонтьевым разным, идут по их указке на подлость. Пока белоэмигранты — враги. Коварные. Просвета пока не видно.

— Как могут от одной матери родиться Анна и Дмитрий? Прямая противоположность.

— Слушай, есть идея! Пусть Анна напишет ему по-родственному. Вразумит братца.

— Не смогу я ее к этому принудить. Она и так не в себе. Куксится. От письма до письма Владлена только и живет. Надломилась она. Нет прежней Анны…

— Да, — побарабанил по столу (появилась эта привычка у Оккера недавно, вместе с войной) и сказал с сожалением: — Плохо, раз так. А здорово могло получиться: откровенное мнение сестры. Выправились бы у того мозги, стал бы нашим помощником. Какая польза! Ну ладно-ладно, не загорайся возмущением. Забудем мое предложение. Забудем. — Помолчал немного, мягко, в задумчивости постукивая пальцами по зеленому сукну, и вновь встрепенулся: — Есть предложение вечер сегодня провести вместе. У нас. Отвлечет это, может быть, Анну хоть немного.

— Принимается. Только одну поправку вносит штаб: вы наши гости. Пусть похлопочет Анна, на пользу ей. К тому же по статуту хозяйки ей нельзя с постным лицом потчевать гостей.

— Командир принимает поправку. — Оккер поднял трубку и попросил телефониста: — Квартиру Богусловского. — И другим, мягким тоном: — Здравствуй, Анна Павлантьевна. Тут мы вот, два мужика, собрались, и возникла у нас мысль повечерить у вас. Как?.. Вот и отлично. Михаил пораньше на помощь приедет, а потом и мы с Ларисой. Прекрасно. Ставь тесто на пироги. — И Богусловскому, положив трубку: — Грустная. Но предложение приняла, кажется, с удовольствием. Ты давай-ка закругляй свои дела и — домой.

— Письмо я писал. Никак не складывается. Посижу еще часок-другой над ним.

— Часок? — ухмыльнулся Оккер. — Поможет он тебе, если в недели не осилил! Ты подумай, почему, как ты говоришь, не складывается. Не знаешь? А я тебе скажу. Москве враг грозит. Москве, понимаешь! Падет она — вот тогда и японцев ничто не удержит. А силенок, давай говорить откровенно, не так уж и густо здесь у нас.

— Есть логика в твоем утверждении, но мы с тобой не имеем таких данных: Япония начнет войну, как только падет Москва. У нас другие данные: Япония активно готовится к нападению. Когда? В любой момент. Согласен, выжидают японцы, приглядываются. Бока-то мы им уже мяли изрядно. Но согласись: если они будут видеть, что Сибирь и Дальний Восток безлюдны, не станет ли это главным для них фактором? Я считаю так: Москва — не главное. Кутузов оставлял ее, а чем это Наполеону обернулось, знает любой школьник. Главное — Россия. Советский Союз. А Сибирь для России — не бросовая залежная земля…

— Кутузов, Наполеон… Время, дорогой Михаил Семеонович, совсем было другое. Москва нынче — сердце Родины. Ленин в Москве! Сталин! Не переубедишь меня. Да и в Москве никого не переубедишь. Бросай, совет мой тебе. Домой поезжай прямо сейчас.

— Убежденность, даже если она в сути своей ошибочна, вещь упрямая. Ты прав. Но и я — прав. Подумаю, как соединить две правды в одну. Возможно, найду.

— Только уверен я, сегодня, за часок-другой, тебе это не удастся.

— Наверное, тут ты прав. Действительно, поеду-ка я домой.